Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

— Митькин? Диво!.. Это того, что в германскую?

— То был дед. Того, что в Отечественную.

— Как же… помню. Как звать?

— Иваном.

— Ванькой, значит. — Старик с любопытством оглядел незнакомца. — Нестеров и есть. Вылитый Митька… В начальниках ходишь?

— Пожалуй, — неопределенно ответил Нестеров, полагая, что, с точки зрения Прохора, иным быть не мог.

— Теперь все в начальниках. Мой Петька с войны, после ранения, в председателях ходит… А у тебя какой интерес к нам?

— Давно не бывал здесь.

Нестеров положил велосипед, подсел к старикам. Прохор недовольно проворчал:

— Ты на нас, Ванька, время не трать. Интересу в нас мало.

Слепой упрекнул:

— Не гони, Прохорушко, доброго человека.

— Я и не гоню. Пускай… Ты, Данилка, ешь пирог-то.

— Успею еще.

Но, видно, в присутствии нового человека не мог молчать Прохор. Спросил невпопад:

— Сегодня Серафима-великомученица. Не слыхал?

— Не слыхал, — усмехнулся Нестеров.

— Оно и видно… А была еще одна Серафима. Не поделили мы ее с Данилкой… — Старик на миг задумался. Подобрев, предложил: — Ты, Ванька, тоже попробуй пирога.

— Спасибо, сыт.

— Дело твое… Сыт!.. Теперь все сыты… — Спросил слепого: — Данилка, до нового голода доживем?

— Где уж… — печально ответил Данила, но спохватился: — Непутевое говоришь… Вот, сказывают, в морях разумная рыба объявилась.

Но попытка слепого сменить разговор не имела успеха.

— Когда же он будет, голод? — спросил Нестеров.

Прохор подозрительно покосился.

— Когда… А ты что за начальник? По торговой части?

— Журналист я. Газетчик.

— Из области?

Нестеров утвердительно кивнул, но назвал столичную газету. Старик поежился.

— Вон какое дело… А катаешься здесь… как дачник. Высматриваешь, стало быть, все. Пошто сразу не сказал?

— О-хо-хо, — выдохнул слепой. — Не оттого ли зажились на свете, что голоду и мору все сроки прошли? Истинно: язык твой — враг твой.

Прохор пропустил бороду через кулак, виновато спросил:

— Пошто на нас, стариков, время тратишь?

Нестерову этот тон не понравился.

— Интересуюсь, как мои земляки живут. Некоторые за долгую жизнь мудрости набрались. Вот и вас хочу понять: отчего великомученицу вспомнили да голод блазнится? Или говорить больше не о чем?

Взыграл характер у Прохора.

— Ты меня, Иван, не кори! Я всю жизнь в упряжке ходил, а когда помирать пора, мало делов до всего. И писать про нас — разве что в поминальник.

Журналист встал, поднял велосипед. Сказал с сожалением:

— А ведь с такой правдой еще до стыда успеете дожить.

— Что?! Данилка, слыхал?

— Как не слыхать…

Встал проворно и Прохор.

— Стой! Куда заспешил?

Нестеров улыбнулся — словно неприятного разговора и не было.

— Хорошего вам улова!

Легко вскочил на велосипед и покатил к селу.

Прохор растерянно смотрел ему вслед. Потом спросил слепого:

— Что он тут сказал, Данилка?

— А ты сам слыхал.

Сел, но про удочку не вспомнил.

— «Слыхал», — передразнил он слепого. — Чего он пристал? Аж душа заболела…

— Доброго человека вижу… а жизнь разглядеть не могу. Мимо бежит время… — перед долгим молчанием сказал Данила.

2

Лет восемь назад вернулась в деревню единственная дочь слепого. Явилась неожиданно так же, как и исчезла когда-то, в легкомысленной надежде более благополучно переждать войну, а может быть, найти свою судьбу. Хворая, замкнутая, раздражительная, она за немногие месяцы жизни в родной избе так и не рассказала отцу, где побывала в эти годы. И умирала, затаив страдания, словно среди чужих.

Зато сына привезла неуязвимого: бойкого, верткого, беззастенчивого. И обликом Пашка не был похож на здешних: черноволосый, скуластый, коротконогий.

Похоронив мать, он без обиняков объявил себя хозяином в избе. Четырнадцатилетний малый мог показаться слишком самоуверенным, но Пашка проявил себя на деле: умудрялся заготовить немного дров на зиму, умело растягивал крупу на месяц, выкраивал из пенсии деда себе на курево. Пытался приносить тайком гуся или курицу, но скоро понял, что слепой молчать не умеет и не захочет. Начнет нестерпимо ныть:

— Не дело это, Павел! Отнеси обратно от греха!

От внука пришло и запустение в избе. Приходили, пили, ночевали какие-то случайные люди, больше — из приезжих шоферов. Жизнь стала неуютной, мерзкой. И лишь тот год, когда Пашка отбывал наказание за ограбление магазина, а дед оставался под присмотром соседей и Прохора, изба ненадолго приобрела жилой вид.

Случалось, что терпеливый Данила выговаривал внуку. Тогда Пашка с искренним удивлением прерывал:

— Ты в уме, дед? Живешь, как фон-барон, а недоволен! Пропадешь ты без меня! Понял?.. Бывал ты у меня голодным?

Это была правда: если в избе оставался последний кусок хлеба, внук не притрагивался к нему.

Единственным человеком, которого Пашка побаивался и, наверное, по этой причине уважал, был повар деревенской чайной Тимофей Дыбин. А одинокий Дыбин уже дряхлел, страдал одышкой, хотя частенько пил и был неудержим в гневе. Пашке давал понять, что не ставит его ни во что. Но иногда в грубой речи повара парень улавливал дружеские нотки, чутьем угадывал, что тот в своем мимолетном расположении искренен. Глянет Дыбин из раздаточного окна, брезгливо скривится:

— А, жрать пришел, охламон.

Парню это внимание было по душе. Оттого, что его тарелка без особых причин наполнялась чуть старательнее, он приятно удивлялся и в знак благодарности — дело это для него было очень непривычное — выразительно подмигивал повару. А однажды, получив зарплату, решил отблагодарить щедро: купил водки и пригласил Дыбина на берег. Тот согласился, но дал понять, что делает великое одолжение. С того и началась их непритязательная хмельная близость.

Речь Пашки, изобилующая матерками, была бедной и путаной. Пили они дружно, но разговор часто не клеился: каждый говорил о своем.

— Ты, Дыбин… вот что я тебе скажу… Я — всех тут. Понял?.. Я грамотный…

У повара голос сиплый, с хрипотцой.

— Видал я блатарей на фронте. «Гоп со смыком»… Вшивари.

— Верно, Дыбин: ты был на фронте… Про тебя я ничего не говорю.

— А что бы ты про меня сказал? Ты дурак и охламон.

Удивлялся Пашка: Дыбин говорил мрачно и оскорбительно, а он готов был верить его каждому слову и настраивался благодушно.

— Ты правильный, Дыбин!.. И научишь меня жить.

Повар охотно кивал.

— И научу.

А однажды сказал:

— Женись.

— Ха!.. А что! — весело отозвался Пашка.

— Я и говорю: женись. Только на вид выбирай самую хреновую.

— Это… как?

— А так. Сам-то какой?.. Чтобы не обманула, чтобы уважала. Мало тебе?

Пашка понимающе хохотнул.

— Это ты верно, Дыбин: чтобы уважала.

— Вот. Кто тебя уважал?

— А никто… Может, ты?

— Я — нет, — покачал головой повар. — Только немного жалею тебя, дурака.

Парень доволен и этим.

— Как ты сказал, так и будет: женюсь! Возьму… Зойку Ганьшину.

— Это старшую? По тебе.