Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
В тот же день майор составил нужное донесение на основании беседы с инвалидом Чугунковым и отослал по назначению.
VII
С тех пор, как Свирид Кузьмич, потеряв с отступлением немцев зимой 1943 года надежду на будущее, кроме расплаты за предательство, повесился на крыле ветряка, жена его Авдоться Саввишна жила затворницей: ни к кому из соседей не ходила, да и к ней никто не заглядывал. Все с облегчением вздыхали, что не пришлось самим устраивать суд над старостой, фашистским ублюдком, как о таких в те дни говорили. Немало было случаев, когда после изгнания гитлеровцев из той или иной деревни, жители сами вешали полицаев, других лиц, сотрудничавших с оккупантами, настолько у людей проявлялась ненависть к изменникам Родины.
Помолившись поздно вечером на образа, Авдотья Саввишна уже было протянула исхудавшую, не по годам старую руку к свече, чтобы затушить ее пальцами, как внезапно сначала в окно, а затем в дверь постучали. Женщина в растерянности остановилась посреди хаты, дрожа от неизвестности и страха всем телом: кто бы это мог быть в такое позднее время? С самого того дня, как не стало мужа, никто в дверь не стучал. Она продолжала стоять в нерешительности. Но в дверь опять и уже сильнее, настойчивее постучали. Страшно испуганная Авдотья Саввишна вышла в сенцы.
— Кого Бог привел? — негромко, не попадая зуб на зуб от дрожи, спросила она, держась за косяк двери, чтобы ненароком не упасть.
— Открывай, это я, — услышала она тихий, но хорошо знакомый голос сына.
— Ося! — всхлипнула мать и щелкнула железным засовом.
Оська быстро шмыгнул через порог, обвел взглядом хату.
— Окно, что на улицу, завесь шалью, — решительно потребовал он и помог матери это сделать, ибо из рук ее шаль все время вываливалась и сползала на пол.
Только после этого они обнялись. Авдотья Саввишна с трудом узнала своего сына. Ее обнимал давно не бритый, исхудавший, в грязной одежде человек.
— Ося, Ося, — с надрывом в голосе без конца повторяла она и плакала, вытирая глаза уголками платка, который прикрывал ее седые волосы. — Да как же ты, да откуда же ты?
— Издалека, мать, давай пожевать что-нибудь… Живот подвело!..
— О, Гоподи! — она быстро стала нести на стол все съестное, что было в хате. — Да коли б я знала, да коли б ты написал, что приедешь…
— Ты соображаешь, что говоришь? Куда бы я написал? Меня и так обложили, как волка, а письмо — это же след!..
Набивая рот холодной вареной картошкой и затвердевшим хлебом, Оська кратко рассказал матери о своем житье-бытье с того самого дня, когда отец отвел его в немецкую комендатуру, откуда его направили на курсы подготовки диверсантов.
— Жилось там неплохо, — вспоминал он и хмурился. — Правда, муштра! … Еще немецкий язык заставляли учить, а он у меня в школе — через пень-колоду… Знаешь, у меня теперь даже два имени: по русским документам я — Петр Евсеевич Замшелый, по немецким — Ганс Шульц!
— О, Господи! — опять крестилась Авдотья Саввишна. — Ужас какой!..
— Отец в бегах или уже в тюрьме? — вдруг спросил сын, который еще не знал о судьбе Свирида Кузьмича.
Мать вполголоса заплакала, запричитала.
— Нету отца твоего, Ося, нету…
— Убили!? — от неожиданности закашлялся Оська и поперхнулся, хлебные крошки попали не туда.
— Сам порешил себя, на ветряке повесился…
Теперь даже сын перекрестился.
— Может, оно и к лучшему, — после продолжительной паузы произнес он. — Хуже было бы, если бы соседи… Не позволил над собой надругаться батя… И меня арестовывали, — сказал он. — Сначала я был в форме младшего лейтенанта — Петр Замшелый!.. Но попался такой особист — нюх собачий! Расколол он меня! Но мне удалось удрать… Потом я уже в гражданских шмотках, вроде угнанного в Германию, попал в руки красноперых, и опять меня допрашивали, подозрение вышло: морда, мол, у меня на репатриированного не смахивает… Вышибли из меня все, что я хранил в тайне… Знаешь, жить-то охота, во всем признаешься… Потом нас вели, куца не знаю, ночь была. Может, на распыл… Ну, расстрелять!.. Скорее всего, на корм червям… Но мне опять удалось убежать, убить раззяву-конвоира, — он достал из кармана пистолет. — Вот что у меня от него осталось… Пусть сначала сам червей покормит!..
— Ося, Ося, как же ты теперича? — обливалась слезами Авдотья Саввишна. — Не приведи Господь, поймают…
— А я в случае чего, как батя: живым не сдамся… А выскользну из их окружения, подамся в Западную Украину, там таких, как я, много… Ты вот что, мама, я знаю, я видел у бати золотые монеты… Еще с царем, а не с серпом и молотом… Тебе они не нужны, а мне без денег сама поймаешь… Достань их, ты знаешь, где они спрятаны.
— Хорошо, сынок, хорошо, — кивала головой мать. — Мне те деньги не понадобятся… Похоронят и так, нехай хоть под плетень кинут собакам…
— Неси, а я прикорну часок, а то все время один глаз закрыт, а другой… Давно на кровати не лежал, только разбуди меня до светла… Да, — вдруг остановил Оська мать, собравшуюся идти в чулан за деньгами, — Екатерина дома?
— Нет их, сынок…
— Что — сослали?!
— Да нет, Егорка сидит… Аграфена хлопотала за него, он, мол, добрым полицаем был, никого не обижал… Люди и подписывались, да Захарку все равно не пускают… И теперь Аграфена с Катькой в другой район от греха подальше убрались… К сестре Аграфены… Село там есть, дай бог памяти… Завальное, кажется… А зачем тебе Катька?
— Просто так спросил, — широко зевнул Оська. — Так смотри, разбудить не забудь, мне до рассвета смыться надо…
Он лег и быстро заснул. А Авдоться Саввишна сидела у окна и с замиранием сердца вглядываясь в темноту. Ей все казалось, что кто-то крадется за плетнем, вот-вот взломает дверь, звякнет пустым старым ведром, брошенным в углу сеней, и скрутит Оське руки за спиной. Она часто крестилась и шептала: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй сына моего Оську и сохрани…» Так она караулила сон Оськи до вторых петухов. И когда, наконец, прокукарекал соседский горластый петух, она стала будить сына.
— Сынок, сынок, — толкала она его в плечо. — Вставай…
От толчков Оська быстро проснулся, но сразу не сообразил, где находится, вскочил, по привычке хватаясь за пистолет.
— Что?… Где?… Я сейчас!..
— Ося, пора, — всхлипнула мать.
— A-а, это ты,
