Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
— Да вы садитесь, не стойте, — кивнул он Авдотье Саввишне.
Та примостилась с краю стола.
— Я мать, — прошептала она и облизнула высохшие губы.
— Знаю, — сказал старший сержант, — а сын где?
— Не знаю…
— Зря отпираетесь, мамаша… Сын ваш этой ночью приходил домой… Ну? — в голосе старшего сержанта прозвучал металл, отчего Авдотья Саввишна вздрогнула и втянула голову в плечи.
— Приходил, — прошептала она испуганно.
— Куда ушел?
— Не знаю…
— Опять двадцать пять! Мы это уже слышали, — сурово нахмурил брови дознаватель. — Знаете! — у него появилось желание поорать на нее, стукнуть кулаком по столу, но опыт сыщика подсказывал, что не всегда криком можно добыть полезные сведения, иногда мягкое отношение даже к преступнику дает больше пользы. — Пойми, мать, мы все равно его поймаем, он не иголка в сене — найдем!.. Но если вы поможете нам, то ему же лучше будет… Чем дольше Оська ваш будет в бегах, тем вероятнее, что он совершит еще преступление, а пока ему грозит менее суровое наказание, — откровенно соврал старший сержант, ибо на совести Оськи и предательство, и убийство конвоира. — Или расстрел! Так что скажите, куда он пошел, мы его тихо возьмем — и все… Вам же спокойнее будет… Главное, хотите вы или не хотите, а от суда ему не отвертеться… Ясно? — Авдотья Саввишна кивнула головой. — Тогда рассказывайте, куда он направился…
— Не знаю… Может в Завальное, — тихо проговорила она и уронила на грудь голову.
— Завальное, Завальное… Это где же?
— Кажется, в соседнем районе есть такая деревня, — подсказал милиционер, стоявший все это время у двери, словно боялся, что хозяйка убежит.
— Ну, ладно, смотаем и в Завальное, — встал из-за стола старший сержант, так ничего путного и не записав на листке чистой бумаги.
Поскольку бумага в первые послевоенные годы была большим дефицитом, он бережно спрятал листок в свою полевую сумку.
Черная будка тут же уехала к разочарованию зевак ни с чем. Собравшиеся надеялись увидеть, как из хаты милиционеры выводят Оську со связанными за спиной руками.
— Так он и будет сидеть и ждать!
— Не на такого напали.
— Говорят, у него пулемет.
— Власьевна видела у него на плече пулемет…
— И гранат в карманах, как груш…
— А как же — немцы всему научат.
— А может Власьевна наплела?
Люди стали постепенно расходиться по своим делам. А Власьевна днем еще храбрилась, хотя и заперлась в хате и даже окна завесила, поставила у дверей рогач на всякий случай. Ночью страх одолел ее. К утру она слегла в постель страшно разбитая, больная.
VIII
Заходящее солнце пронизывало золотыми струнами лучей тонкие с синими прогалинками облака. Вместе с медленным движением облаков приходили в еле заметное движение и струны, упиравшиеся и таявшие в зените. Меланхолически настроенному Виктору чудилось, что на этих нерукотворных струнах кто-то играл: то ли теплый ветерок, время от времени лениво набегавший с полей, то ли кто-то невидимый, таинственный, но он явно слышал музыку, торжественную, вдохновляющую. Даже в правом, тугом на слух от контузии ухе, он слышал этот гимн уходящему трудному, но все же победоносному лету сорок пятого. И уже не верилось в объятьях вечерней благодати и царственной тишины, что далеко-далеко на востоке начали звучать грозные аккорды новой войны, но теперь уже с Японией. Виктор в гимнастерке, но без погон и наград с одной лишь планкой, знаком его ранения, с расстегнутым воротником без определенной цели, а просто наслаждаясь тем, что уже и забывать было начал, брел по улице села, думая о брате Иване, который, проживая в Приамурье, теперь, конечно же, в армии и, может быть, именно в эти минуты участвует в бою.
Над селом раздался сильно дребезжащий, совсем не красивый звон колокола. Была суббота, и церковь звала верующих к вечерне, но звон, звон… будто колокол был склепан из жести. «Сразу чувствуется, что не из качественной меди выплавили колокол, — с досадой подумал Виктор. — А какой хороший сбросили на землю!.. Что за звук был — заслушаешься… Малиновый! — слово это пришло ему на ум случайно, ибо он не представлял себе, что такое малиновый звон. — Этот, видимо, отец Серафим подвесил потому, что он легкий, поднять на колокольню не составляло труда и на первый случай, мол, сойдет…» С этими мыслями он направился к храму, рядом с которым стоял небольшой дом, выкрашенный в салатовый цвет. До революции в нем жил местный священник, в двадцатые годы тоже семья священника Григория Савельевича Сапожникова, которого затем лишили и жилья, и прихода. Дом приспособили под школу для первого и второго классов, где учила мальчишек азам грамотности старейшая учительница Александра Ивановна Вербицкая. Теперь в доме жил сын изгнанного Григория Савельевича Артем Григорьевич под именем отца Серафима.
Священник готовился к вечерне, но, увидев на пороге Виктора, обрадовался, улыбнулся, поглаживая еще жиденькую бородку, сразу же пригласил к столу.
— Садись, Виктор, у меня до службы есть еще время, покалякаем, — предложил отец Серафим. — Я рад приветствовать в своих скромных пенатах русского воина-победителя!.. Да, да, русского отважного воина, коими Святая Русь издревле была зело богатой, — он подошел к шкафчику, достал из него бутылку вина. — Кагор! — поставил он на стол вино и вытер две рюмки чистым вафельным полотенцем. — Напиток храмовый, божественный, я им причащаю прихожан, даю по капельки с маленькой ложечки, то есть чайной, уходят от меня не пьяные, а довольные… Но тебе налью побольше.
Рубиновое вино быстро наполнило рюмку Виктора, а отец Серафим лишь окрасил дно.
— У меня служба…
— Спасибо, отец Серафим, — поднял Виктор рюмку, — за что выпьем?
— Естественно, за счастье!.. Вернуться живым из такой мясорубки — это счастье!..
Виктор выпил содержимое рюмки, священник намочил губы. Он с любопытством и нежностью смотрел на бывшего лейтенанта, серые глаза его излучали тепло и саму доброту. «У него из глаз лучи, как от нынешнего вечернего солнца», — вдруг подумал Виктор. Отец Серафим налил в его рюмку еще немного вина.
— А теперь пригубим за победу, — поднял он свою рюмку и как бы извиняясь за то, что она пуста, добавил: — Я символически… Для меня
