Алфавит от A до S - Навид Кермани
Лаконично, пусть и в восторженных словах, с дерзкой трансцендентностью, Юнгер описывает тот же процесс, что и Надаш в своей «Собственной смерти», и добавляет еще одно наблюдение: «Как ребенку даны органы, облегчающие рождение, так и человек имеет особые органы для восприятия смерти, развивать и усиливать которые – задача богословской практики. Где это знание блекнет, там распространяется своего рода идиотизм в отношении смерти, обнаруживаемый как в возрастании слепого страха, так и в не менее слепом, механическом презрении к смерти» [83].
Меня не было рядом, когда умерла моя мать; по прикидкам врача, который констатировал ее смерть, я опоздала на двадцать-тридцать минут. Ее кожа была еще теплой, не успевшей побледнеть. Никаких признаков борьбы – напротив, она спокойно лежала на спине, правая рука с расслабленными пальцами покоилась на животе, левая мирно лежала рядом с телом, а морщины чудесным образом исчезли с ее лица. Уже последние два-три дня она говорила с нами, словно издалека, обращаясь по очереди к каждому из нас, и тех, кто был далеко, она просила позвать к телефону, чтобы еще раз услышать их голоса. Это было прощание, которое, после долгой борьбы за жизнь, казалось, давалось ей удивительно легко. Она уже не понимала наших шуток. Взгляд, который она бросила на нас, когда мы пожелали ей спокойной ночи, и рука, которой она махнула нам, когда мы выходили из комнаты, были лишены страха. Она отправилась в путь с любопытством. Теперь я знаю, я уверена: это было удивление ребенка, неожиданно возвращающегося домой к матери. Серен Кьеркегор, процитированный Грином 23 июня 1975 года: «Бог существует. Так сказал мне отец. Значит, так и есть».
234
Я думала, что его отец уже рассказал ему все – от обморока на улице до пробуждения в реанимации. Но теперь я понимаю, что его еще можно удивить.
– Я? – спрашивает он, словно не может поверить. – Что, правда?
На каком-то глубинном уровне он уже осознал случившееся, за несколько дней узнал больше, чем другие за пятьдесят лет. Сознание, однако, принимает это постепенно. Каждый, кто достиг чего-то великого, сдал трудный экзамен или завоевал любовь, знает это чувство: ты вроде бы должен быть освобожден, но ощущение освобождения не приходит. У него болят кости, суставы, органы, даже кончики пальцев. Возможно, освобождение – это не то, что мы себе представляем; это не радостное ликование, а скорее побег, где преобладает шок и, прежде всего, усталость. Если это так, то, вероятно, и моя мать на смертном одре узнала больше, чем за предыдущие восемьдесят лет. Однако ее сознание уже никогда не успеет охватить этот опыт.
Тем не менее мы наслаждаемся тем, что остаемся вдвоем, и, кажется, смиряемся с мыслью, что третий теперь всегда будет отсутствовать. Так же как и я отсутствую, когда они двое остаются вместе. Fermé pour toujours [84] – такие слова были написаны на двери лучшего бара Бейрута, «Шиллер», в один из моих визитов. Этот бар, с его нюрнбергскими сосисками и худощавой хозяйкой, которая ночами слушала песни Марлен Дитрих, словно воплощал в себе вечность – pour toujours. Это было как раз о ней, немецкой изгнаннице среди утонченных ливанцев, которые, словно сомнамбулы, смотрели лишь на настоящее, как будто могли этим отогнать войну. После закрытие «Шиллера» сыграло значительную роль в разрыве с моим ливанским парнем и, таким образом, косвенно привело к моему браку и всему, что за ним последовало, создавая своего рода вечность.
Когда пара расстается после двадцати лет совместной жизни, а семья распадается, это не просто расставание, а разделение, вынужденное и болезненное; в нем нет ничего добровольного, особенно для детей, да и даже для самих родителей, независимо от того, кто принял решение или было ли достигнуто согласие. Это похоже на ампутацию, как мне кажется, и я даже не под наркозом. Часть тебя отрезают, отрубают и потом, в наказание, постоянно напоминают об этом – в каждом СМС, каждом письме, каждом звонке, которыми вам все еще нужно обмениваться как родителям. Ему, кажется, тоже нелегко, если смотреть сквозь туман злости и агрессии. Единственное, что помогает выдержать эту боль, – это привыкание, изнашивание чувств, то есть осознание неизбежности, которое приходит лишь с течением времени. Много раз пытаешься, и в конце концов именно безнадежность помогает вставать по утрам. Иронично, но причиной окончательного разрыва стал именно ребенок – тот, ради которого вы слишком долго оставались в браке. У постели больного так или иначе ссора должна была прекратиться.
И жизнь продолжается, всегда продолжается, и каждый миг счастья приходит неожиданно – это его главное условие. После ужина мы идем по улице, которая проходит над пляжем, в поисках кафе с мороженым или хотя бы мороженого на палочке. Днем мы провели у моря в уединении, а теперь оказываемся среди шума сигналящих автомобилей и туристических автобусов, среди предложений экскурсионных туров, пунктов проката автомобилей, баров и ресторанов. Когда это курортное поселение начало разрастаться, никто даже не подумал о тротуарах; старейшая таверна здесь с 1986 года, а теперь на ее месте предлагают гидроциклы, параглайдинг и караоке. Вдруг даже у сына пропадает желание съесть мороженое, когда между зданиями открывается проход, ведущий в темную бездну. На пляже больше не слышно шума и видно лишь белые гребни волн, серп луны настолько узок, что не бросает лишнего света на звездное небо. Мы ложимся рядом на песок. Я с облегчением осознаю, что не растеряла здравый смысл и спонтанно, как и должно быть, желаю своему ребенку здоровья, а не чего-то несущественного – ведь падающая звезда может и подарить свободу, но и устыдить, если потратишь желание на мелочи. Мы больше не разговариваем, каждый смотрит в небо, погруженный в свои мысли, но
