В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– А Инид не знает, вернулся он или нет?
– Возможно. В четверг я с ней увижусь. Тогда и спрошу. Ты от него прямо-таки без ума – разве нет, милая? Совершенно неподходящий, но, должна признать, забавный человек. И почему кто-нибудь вечно отрывает кисточку от желтого карандаша? Поразительно, не меньше трех раз уже чинила. Ах ты растяпа, готова обожать кого угодно, лишь бы обожал лошадей – думаю, рано или поздно ты это перерастешь.
Она молчала, мысленно посмеявшись над таким обобщенным представлением о том, кто ей нравится, а еще потому, что вдруг наполнилась уверенностью, что он вернется, а то, что ее поняли настолько неправильно, оказалось даже приятно.
В пятницу мать сообщила, что он и впрямь вернулся и приедет в гости на следующие выходные.
На этот раз был не внезапный шок, а целая неделя, чтобы собраться с мыслями, страхами и радостями. Время тянулось с невыносимой медлительностью, нехотя перетекало из одной минуты в следующую, как будто иссякало. В каком-то смысле, думала она, времени действительно наступает конец, а это лишь остатки тревожного ожидания, которое после пятницы начнется заново, с исходной точки.
Дни тянулись дольше, и казалось, затягивались из-за пустяков: мать нагрузила ее мелкими поручениями, готовясь к выходным, и отметила ее непривычную уступчивость, но поскольку никогда не удосуживалась искать объяснение поступкам дочери, кроме разве что от скуки в минуты светского затишья, то промолчала.
Во вторник и среду зарядили дожди – обильные ливни с ветром, следующие один за другим. Неспелые плоды сбивало с деревьев, оттенки цветов стали водянистыми, размытыми, высокие мокрые ветки в роще истерически скрипели. Теннисный газон вновь зазеленел, но Араминта сетовала на погоду: уж по крайней мере она за городом могла бы оставаться хорошей. Антония, решившая свозить Джеффри в Бодиам, вдруг осознала, в какой степени все ее личные планы зависят от того, прояснится ли небо, и старательным эхом принялась вторить сетованиям матери.
В среду ночью поднялся ветер, весь четверг бушевала чуть ли не настоящая буря: кухаркин котенок-подросток ошалел, гоняясь за листьями, веточками и мелкими воображаемыми опасностями, за завтраком камин в утренней столовой так чадил, что выжил всех вон.
В тот день Антония сначала чистила теннисные мячи по просьбе матери, потом водила лошадей в Баттл, чтобы их перековали. На четверг она отложила ковку потому, что это занятие ей нравилось и вдобавок занимало целый день. Кузнец обходился почти без слов. Вид он имел обманчиво грубый и дикий – с огромной черной бородищей и предплечьями сплошь в татуировках, он что-то бурчал под нос, похлопывал лошадей и работал с невероятной быстротой. Возле него воробьиными стайками постоянно вертелись ребятишки, рассказывали ему о своих делах. Лошади и дети доверяли ему, его внешность и молчаливость их полностью устраивали, и даже в тот день его мастерство и невнятные возгласы стали для Антонии утешением. В половине четвертого сестра принесла кузнецу синюю эмалевую кружку с чаем: они жили вдвоем в крохотном белом коттедже за кузницей, сестра держала домашнюю птицу. Маленькая, смуглая и жилистая, она болтала без умолку; как дети, за время ужина она успевала рассказать ему все, что случилось с ней за день: он хмыкал, не поднимая головы, и с бережной ловкостью продолжал чистить кобыле копыта. Пока сестра сидела в кузнице, дети притихли; она спросила одного из них о его маме, но тот застенчиво отмолчался, и сестра, перебросившись с Антонией парой замечаний про страшный ветер, ушла.
Когда работа была окончена и Антония расплатилась – кузнец принес сдачу мелочью из табачной жестянки, они вдвоем вывели лошадей наружу, Антония села в седло.
– Как думаете, будет снова дождь?
Он подал ей поводья второй лошади и взглянул на небо. У него были ласковые карие глаза.
– Ливанет, а как же. – Он провел ладонью по серой от грязи шее и предостерегающе добавил: – До завтрича.
После тепла, шипения и запахов кузницы воздух казался прохладным. Внутри ждала ломовая лошадь. Антония обеспокоенно спросила:
– Вы имеете в виду, дождь пойдет завтра?
– Не, ливанет – суток не пройдет, думаю, вроде того. – Он смочил черный сплющенный большой палец. – Не боись, – добавил он и вытер палец о свой кожаный фартук.
Она поблагодарила его, он прикоснулся ко лбу и ушел в кузницу. Поправляя кожаные краги, она услышала, как кто-то из детей рассказывает:
– Учитель спросил Айрин, что у нее во рту, а она проглотила, чтобы сказать по-честному: «Ничего, мистер Джарвис, а что?»
Ее сегодняшний разговор с кузнецом получился самым длинным за все время их знакомства, думала Антония, трусцой возвращаясь домой. Беспокоиться о погоде она перестала.
Четверг, вечер – она ни за что бы не поверила, что вечер может быть таким протяженным. Они поужинали рано – она, ее отец и мать. Казалось, ужин тянется бесконечно, но было всего без четверти девять, когда они закончили и перешли в гостиную вместе с кофе. Преобладало состояние благодушного безразличия: родители не раздражали друг друга, и в стремлении скрыть собственное напряжение Антония вела себя именно так, как от нее и ждали. И даже рассказала родителям о кузнеце, чего в обычной ситуации ни за что не сделала бы, и отец вежливо выслушал. Мать со смехом отозвалась:
– Ручаюсь, у него бурное прошлое. Ох уж эти мне сильные и немногословные мужчины…
Антония подняла голову и по глазам матери поняла, что та действительно так считает. Возможно, ей и впрямь небезразличны другие люди, подумала она, и поспешила быстро добавить:
– Впрочем, несчастным он вовсе не выглядит.
Мать снова издала смешок – краткий.
– Несчастным? Нет, вряд ли. Мне надо отлучиться ненадолго наверх, позвонить. Хочу напомнить Бобби насчет персиковой настойки – у него, бедняжки, память как решето.
Антония осталась одна с отцом, и уходить спать было еще слишком рано. Неожиданно он спас положение, предложив партию в шахматы – игру, которую ни он, ни она не любили, но признавали способом заняться чем-нибудь вдвоем.
Вернувшись, Араминта застала их сидящими на низких стульях один напротив другого и склонившими головы над красивой доской. Уилфрид сидел спиной к ней, но Антония подняла глаза и улыбнулась. А она и впрямь хорошеет, подумала ее мать с легким обоюдоострым уколом триумфа и зависти: иметь в дочерях настоящую дурнушку ей бы не хотелось. В любом случае она темная, я светлая, так что мы совершенно разные. Она, конечно, в Уилфрида и всегда была гораздо больше похожа на Уилфрида, но то, что придавало общую слабость его внешности, у его дочери преобразилось в некоторое изящество.
Партию выиграл ее отец. Был
