Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Да уж, все зимние рыболовы в большей или меньшей степени с приветом, не спорю. И я тоже. Но знаете, то хороший, добрый привет. Есть в этой странной привязанности ко льду что-то очень детское, трогательное. Обычный горожанин, он остается, замкнувшись в скорлупе домашних стен, со своей микровойной один на один. А рыболов-зимник остается один на один со своим микромиром. То есть с лункой.
…Шуба снова размашисто подсекает. На этот раз он тащит рыбу молча. И только когда на примятом снежку трепещет пойманная сорога, хорошая, с оранжевыми перьями, вся как будто бы вылитая из живого серебра, он радостно выдыхает: «Одна есть!» И в ту же секунду, слева и справа, раздаются веселые возгласы: «Сорожка! И у меня сорога! И у меня!»
И Генерал-майор тоже бросает очередную рыбину в ведерко, приговаривая себе под нос: «Лунка-то у меня сорожья, волшебная луночка-то». А одну маленькую плотвичку оставляет зачем-то старик у лунки, принакрыв снегом. Зачем? Но мне не до раздумий. Мой поплавочек тоже шевельнулся раз, другой. И вместе с ним тронулось и у меня что-то в сердце. А потом он всплыл к поверхности лунки, и я подсек, и на леске-волоске заупиралась, заходила кругами желанная рыба. Это она, конечно, волжская зеленоостровская сорожка! Поймать такую – что вершину взять, что поэму сочинить, что симфонию. Сорога капризна, сорога не терпит дилетантства, но если уж возьмешь несколько серебряных зимних сорожек, то никогда того не забудешь.
И папа тоже – наконец-то – замечает там, в глубокой прозрачной воде, там, в летнем своем иллюминаторе, чуткое движение шарика. И подсекает. И подсечка-тростиночка сгибается в дугу. И начинается вываживание плотвы. У отца – самая яркая, самая крупная, самая красивая! Еще бы – на шарик ведь!
– А хорошее нам местечко Виталя подсказал, – радуется по-детски отец. – Где еще такую сорогу зимой надыбаешь.
Со стороны картина выглядит жутко глупой. Здоровые мужики и почтенные старики склонились над волжским льдом. Не чувствуя ни ветра, ни снега, ни холода, они исполняют какой-то непонятный никому обряд, поднимая со дна реки небольших рыбок. И при этом остаются преисполненными чувства гордости – сидим мы здесь, мол, не просто так, не абы зачем проводим время, сторожим сорожку! Дело благородное, дело важное. До шуток ли – караулим сорожью поклевку. Ушли из дома затемно, придем явно уж не по свету, улов будет жалок (пять штук, кажется, собирался поймать Шуба?), и все же этот день зачтется каждому в особый запасной календарик: сколько там нужно прибавить к жизни? Хоть пару лет, хоть тройку – все в дело! Не просто рыбалка – мировоззрение!
Кстати, о Генерал-майоре. Он никогда не был ни тем ни другим, он прошел всю войну рядовым, а о Победе узнал в госпитале, очнувшись в июне сорок пятого после тяжелого ранения. На всю жизнь лицо его осталось прорезанным глубоким шрамом. Кривой, одним словом.
Он не любил вспоминать о войне, вместо парадов ходил всегда на рыбалку, но если уж рассказывал, то так вот, коротко, отрывисто, почти ворчливо:
– Ну что ты заладил – как было, как? Ну, бежал вместе со всеми, рядом Сашок, друг мой боевой, Берлин был рядом, как вон те домишки на другой стороне залива, из автомата давали очереди вслепую. Мы стреляли, в нас стреляли… Кто-то кричал и падал… Вдруг вспышка белая прямо перед глазами, как будто на яблоню цветущую налетел с размаху. Просыпаюсь – медсестра, белые стены, госпиталь. И вижу все слишком близко, будто в бинокль, а один окуляр чем-то застило. Я ей: «Сашка жив? Сколько я часов здесь?» Она мне: «Тише, тише… Ты уж месяц здесь. О Сашке… потом. Руки-ноги твои целы. Всего-то лишь глаз повредил, повезло с такой-то раной. Счастливчик!» Я: «А Берлин взяли?» Она: «Война давно уж кончилась!» И я тогда одним глазом своим – другой-то забинтован был – заплакал… Знаешь, что главное? Ни хрена ты не знаешь! Чтоб этого никогда больше не было! Никогда и нигде!.. Понял?
…Быстро уходит неверный декабрьский свет. Быстро пустеет зеленоостровский залив, торопко собираются рыболовы. Не отстаем от наших зимних побратимов и мы с отцом. Все, шабаш, пора домой, путь обратный неблизок. Вернуть бы свои утренние следки.
Около оставленных лунок прыгают синички, находящие здесь роскошное лакомство – замороженных рубиновых мотылей, золотые песчинки пшена, пушинки рогоза.
А еще чуть позже, когда совсем спустятся на лед спешные декабрьские сумерки, из островных тростников выйдет, озираясь, лисичка. У нее тоже есть близ Зеленого острова своя любимая – волшебная – луночка.
С мамой и папой
В жару
Жара жаре рознь. В городской толчее, среди машин и бессмысленных шумов, только и остается тебе, что обессиленно вытереть пот со лба. Никаких сил на такое пекло не хватит. И дома не спасешься. Дышать нечем. Зато у воды, у большой воды – дело другое. Как ни печет, а ветерок от кучевого облака освежает, а легкая летняя волна радостно посверкивает, а руки так и тянутся к удочке.
На Зеленом-Беклемишевском жары стояли грандиозные. В разгаре июля песок на волжских косах раскалялся уже к десяти утра так, что и не ступишь босиком-то. А все равно – люди тянулись на остров, прибывали сюда целыми семьями. Всегда найдется тенек, где можно, потеснив муравьиное общество, расположиться с удобством. Если проявить смекалку и ввинтить пару бутылок лимонаду, сделав пять-шесть шагов от берега, в донный волжский песочек, где начинается глубинка и где быстрая вода свежее, то через каких-нибудь полчаса станешь счастливым обладателем прохладного напитка.
Купание на зеленоостровских естественных пляжах – история особая. Песок – чистейший, ступать на него одно удовольствие, он целебен для ног, он как бы шлифует ваши ступни, дарит сердцу покой и радость. Вода прозрачная. Заходишь по грудь, а на дне каждую песчинку различаешь, каждого голавлика видишь прекрасно. И чувствуешь легкое покачивание, и хочешь, чтобы это ощущение продолжалось как можно дольше.
Отец не очень любил все это «баловство» с купаниями, сурово поглядывая на меня, если я решал немного побыть в воде. «Хватит барахтаться, – махал он нетерпеливо с берега рукой, – окунулся и вылезай!»
Лодки у нас тогда еще не имелось, зеленоостровская рыбацкая Мекка еще
