Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева
Лучше бы разошлись на ничье.
Дома уходят
Лед не всегда белый.
Накануне ледохода вода подходит очень близко и синит реку. Как бабушка кладет синьку, когда белит печь. Такой сегодня лед – цвета нашей печки.
Не к добру, говорят, белить печи во сне. Мне впервые такое привиделось. Вот и не знаю, с каким чувством начинать день. Показалось, вода начала подступать, и сон забыть не могу, точнее, то, как положено его толковать.
Вскоре все стало понятно.
– Сказали, хватит ждать, надо принять меры. Так и сказали, Марфушка. Сказали, надо лед подрывать, другого выхода нет. Огнем воду спасать придется. Собирают вовсю мужиков на подрывные работы. Вроде идут, многие сами. А жены-то отпускают, говорят, устали терпеть.
Бабушка пыталась подобрать слова неразберихе, которая началась в Беловодье.
Взрыв льда по-прежнему казался мне безумием, но… я все больше думала не о реке. О Никаноре. У нас, на Кулойских, еще спокойно, а на Широких оно как? Разве добьешься правды от Никанора, просто скажет, что все хорошо. Надо самой к нему ехать, а бабушке кто воду с дровами будет носить?..
И тут приехал дядя Юра.
Муж маминой старшей сестры. Думала, он первым побежит лед взрывать. Дедушка приучил его к нашей реке, дядя полюбил на ней рыбачить. Думала, он точно устал терпеть.
А он приехал на Кулойские. Один, без тети Анфисы. Она, как и мама, живет на Широких, но дома у них разные. Думала, дяде Юре нечего делать на Кулойских без реки, а он как-то быстро дела находил.
Раз бабушка теперь не одна, точно поеду к Никанору. Пускай пообещает мне, что взрывать ничего не пойдет. Никанор плохо чувствует белую речь, стáрины ему никто не рассказывал, но слово держать умеет.
Вижу, тетя Клаша к нам идет. Просто так не стала бы ноги топтать. На Кулойских с порога редко говорят, походят вокруг да около, сядут и за столом скажут, зачем пришли.
– Игнат мой пошел.
Тетя Клаша до того незаметно вклинила новость между другими словами, что мы с бабушкой чуть ее не пропустили. Тяжело ей будет одной. Пускай непутевый, но все-таки сын, подмога.
– И что теперь?
– Да ничего. Говорит, тесно ему, давно пора было. Беловодье посмотрит, а может, и дальше куда занесет. Где новые земли, там и новая жизнь, говорит. Пускай идет, все хоть без дела не болтается.
А сама платок несколько раз перевязала. Бабушка тоже заметила:
– Сними ты, Клаша, платок, натоплено у нас. Юрка дров мне до самого ледохода наносил.
– Не, я уже домой пошла. Юрка приехал? Надолго?
– А не знаю, пускай хоть сколько живет. Хорошо, когда мужик в доме.
Стало немного стыдно за бабушку, но мысленно я была уже на Широком, думала только о Никаноре.
О папе тоже думала.
Я не помню их вместе с мамой. Сказали, я родилась у самого Белого моря, только не успела запомнить его. С папой мы виделись, но больше у реки. В последнее время реже и реже, так вышло.
В дверях тетя Клаша добавила:
– А, да. Говорят, отца твоего, Марфа, тоже видели, тоже в подрывные отряды пошел. Может, еще успеешь.
Я не успела. Бабушка Устинья сказала, тихо собрался и ушел.
Пока шла обратно, в каждое окно заглянула. Много домов ушло. Одни брошенные дома кулогорцы своими руками разобрали – чего лиственнице пропадать? Другие сами ушли, втихомолку.
Может, некоторым вещам лучше моли достаться.
Зачем запомнили, что реку можно взорвать? Может, не додумались бы, если бы памяти не было. А что, если… я тоже помогла ей сохраниться? Это же я вытащила память бабушки Марфы. Кому успела рассказать об Андельских… Кажется, немногим, но откуда же знать, куда и как слово дошло, разве его вернешь? И папу тоже.
Дальше время пошло еще более странно.
Казалось, одно за другим норовит разладиться. Одно дело – река, другое – дома.
Однажды поймала себя на том, что стала слишком много думать – то наперед жила, то назад мыслями оглядывалась. Решила, надо руки занять, чтобы думать о том, что могу удержать. Иначе сама с собой разлажусь, и тут ни река, ни дом не помогут.
И я начала печь.
За бабушкой рецепты запоминала. Руками наизусть учила. Особенно по душе пришлись калитки – потому что на темной муке. Белую видеть уже не могла, и так ситуха за окном. Пускай хотя бы на столе ничего не рассыпается – на моих глазах из теста выходят круглые калитки с ягодами в середине.
Так пекла моя прабабушка.
Приданое
Наш дом небогат.
Прапрадед оставил прабабушке только стены. Зато какие – обживать бы да обживать. И муж достался хороший. Прадед на совесть обшил дом изнутри. Снаружи не стал прятать ядреную лиственницу. Очень ее уважал, а тестя подавно. Добро получил от него, тогда и принялся обшивать. Дело сладилось быстро. Первым оглядел обшитые избы тот, кто их построил. Принял прапрадед работу, принял и новые избы – никакого голого бруса, как раньше. Стены гладкие, можно оклеить, а главное, тепло меньше уходит. Печь ядреная, рамы двойные, пол вечно у хозяйки вышаркан. По нему бегает маленькая Манефа. Еще не бабушка моя, просто Манечка. Хорошо обживался дом. Казалось, ни одна метель не нарушит его. Жить бы да жить, но беда нашла за пределами дома. Остались в большом доме мать и дочь.
На Кулойских угорах порой случалось, что мужчина приходил в дом жены. Не на первенство рода опирались. Здраво смотрели: у кого дом крепче, тот и брались вместе обживать. Если у обоих не было за душой крепкого дома, вместе искали землю по душе, там и строились. Главное, дом единый поставить, где муж и жена как два ската крыши – если крепко сошлись под одним коньком, никакая капля воды червоточиной не проникнет.
Прабабушка замуж больше не пошла. Многие сватались, крепкий дом у нее, но в чужой не пошла и в свой не впустила. Мы с прабабушкой разминулись на этом свете, но точно знаю, она не была приучена размениваться. После прабабушки остался всего один сундук. Из него лишь две простыни прохудились, но они свое отслужили. Все остальное у нас в ходу – полотенца, наволочки, занавески. А наряды… На выброс пошло черное
