В перспективе - Элизабет Джейн Говард

– О, так я сама привезу их тебе. Наверное, тебе голубые.

– Нет. Я смешаю цвета на бумаге и хочу ткань точно такого же оттенка.

Она смешивала целый день и получила темный серовато-зеленый цвет и нарциссово-желтый.

– С ними будет до ужаса трудно. Зеленые всегда оказываются каверзными, а желтые – практически невозможными. На твоем месте я бы о них даже не задумывалась, но я сделаю, что смогу.

И Антония поняла, что так и будет, потому что в мелочах ее мать была на редкость добросовестна.

Ее мать (и Джордж Уоррендер) вернулись в пятницу утром – с идеальной зеленой тканью, желтой более бледного оттенка, чем требовался, и платьем глубокого терракотового цвета, тоже льняным, с гладким лифом и юбкой в складку.

– Тебе просто не обойтись всего двумя. Я даже не надеялась, что оно придется впору, но мисс Хилдер придет и перешьет его.

Однако платье подошло безупречно.

– О, спасибо! Оно впору, сидит идеально, и я совсем забыла про этот цвет.

– Это чудесно, дорогая. Оно чудесно смотрится на тебе. Ведь оно же чудесно смотрится на ней – не правда ли, Джордж?

– Чудесно, – подтвердил Джордж и восхищенно засмеялся.

Антония вдруг поняла, что ее мать гораздо добрее, чем ей казалось, и поцеловала ее. Явно довольная Араминта, чтобы скрыть замешательство и удивление, подняла руку, отягощенную браслетом, который позвякивал подвесками, и объявила:

– Только посмотри, что ангел Джордж подарил мне. Такая милая крошечная скрипочка из платины. Мечта, правда?

И Антония, с готовностью восхищаясь платиновой скрипочкой, думала, насколько миловиднее выглядит ее мать, когда она добра.

Прибыли гости на выходные, и, если не считать Джорджа Уоррендера, все они были другими, не теми, что на предыдущих выходных: другой мужчина сидел напротив Антонии в столовой. Она наблюдала (как наверняка наблюдала множество раз прежде, только, видимо, не замечала), как гости предпринимают безуспешные попытки увлечь разговором ее отца, и вспоминала, как ровно неделю назад (нет, тогда был второй завтрак в субботу) Карран легко завязал с ним непринужденную и оживленную беседу. Она сидела и с нетерпением ждала, когда кончится, вечер, чтобы сбежать к понятному одиночеству – возможности быть самой собой…

Но, когда она осталась одна, ее счастье, удивительный душевный покой, который пребывал с ней после его отъезда, теперь, казалось, сжался в болезненную точку тревоги, впрочем, с тревогой, несмотря на все беспокойные мысли, она, похоже, свыклась. Мысли не соответствовали одна другой: она чувствовала себя обездоленной и не знала, почему; самой себе она казалась плачевно отделенной от остальных, кто находился в доме, однако не желала присутствия рядом никого из них; ей хотелось, чтобы этот длинный и пустой день закончился, но без малейшего желания начинать следующий; ей стало невыносимо вспоминать в мельчайших подробностях вечернюю поездку верхом после грозы и вместе с тем было страшно забыть хотя бы одно ее мгновение. В состоянии измотанности и опустошенности сон казался не только еще более изматывающим и опустошающим, но и невозможным. Горя и дрожа от противоречивых стремлений и отрицаний этих стремлений, она лежала до тех пор, пока мысли не усыпили ее, и, перед тем как заснуть, задалась вопросом, как ухитрились вынести все, что она чувствует сейчас, бесчисленные люди до нее.

В субботу она решила, что придется смириться с вероятностью, что она больше никогда не увидит его, и в силу этой решимости сознательно провела день так, как обычно.

В воскресенье днем совершенно неожиданно прибыл он. Гости, собравшиеся в доме, играли в теннис, Антония готовила клубнику, чтобы кухарка сварила джем: набрала корзинку ягод, взяла объемистую кастрюлю и миску для хвостиков, устроилась на лужайке перед домом. Клубника, сложенная красивой горкой и доверху заполняющая корзину, тепло и сладко благоухала, далекие звуки тенниса успокаивали и даже радовали, решила она и уже понемногу ощущала, как знакомое уединенное счастье медленно, но верно вливается в нее – как приятно солнце припекает волосы, как работают пальцы, выкручивая хвостик с белым коническим корешком из каждой ягоды, и постепенно становятся прозрачно-розовыми, сладкими на вкус, но более изысканными, чем сахар. Она, пожалуй, могла бы, думала она, поэкспериментировать с этими таинственными, любопытным образом не приносящими удовлетворения ощущениями, которые так завладели ею, – это состояние отлива достигло низшей точки, и теперь она едва могла вообразить прилив, скрывающий приятные, пустые территории, которыми прежде она всегда довольствовалась. «Ты хочешь, чтобы на тебе свет клином сошелся», – часто говаривала ей гувернантка. Но теперь вопрос, как ей казалось, заключался не в желании или в выборе, а просто в приятии.

Потом она услышала подъезжающий к дому автомобиль, и приливные волны в ней чуть поднялись, так что она отчетливо поняла, в чем дело. Это, конечно, приехали новые игроки в теннис.

Она услышала, как открывается калитка, и увидела его. Ее сердце сделало судорожный скачок и остановилось в совершенно непривычном положении. Он увидел ее и быстро направился к ней через лужайку – не говоря ни слова, только улыбаясь дружелюбно и заговорщицки.

– Я пробрался сюда тайком. Приглашения приехать я не получал. Как думаете, будет скандал? – Он вел себя так, словно и не уезжал никуда.

– Нет… нет, уверена, что не будет. – Ей казалось, что в отъезде он пробыл не меньше года.

– Мне нравится видеть вас в окружении клубники. Не могу выразить, как это зрелище ласкает мне взгляд. Можно мне съесть одну?

– Конечно.

– Выберите ее для меня. Или не хотите? – добавил он, заметив, как ее пальцы медлят над горкой ягод.

– Я выбирала ту, что получше. Это ведь ягоды для джема. Среди них попадаются мятые. – Она взяла одну и впервые взглянула ему прямо в глаза.

– В самый раз, – оценил он и съел ягоду, не сводя глаз с Антонии.

– Судя по виду, вам жарко и немного грустно, – заметил он, все еще глядя на нее.

Она снова принялась выкручивать хвостики ягод. Жара явно не прибавила ей очарования, не говоря уже о грусти. Он не унимался:

– Стало быть, у вас какие-то тайные невзгоды, бедная моя Тони?

– Будь они у меня, они, как вы и сказали, были бы тайной.

– А-а! Но надо же делиться тайнами хоть с кем-нибудь. Для этого и существуют друзья.

– Это те люди, которым выдают тайны?

– Которым выдают самих себя. «Я люблю тебя: хотел бы я видеть тебя больше», – говорят люди, и, видите ли, не обязательно имеют в виду «больше времени» – они почти всегда подразумевают «больше тебя».

– Значит, время почти не играет роли? В смысле как долго знаешь кого-нибудь или сколько времени провел,