В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Боюсь, я вас забрызгаю. Скоро мы выедем из леса, и она знает, что там может перейти на галоп. Она всегда начинает с одного и того же места.
– Вам ведь на самом деле не нужен этот мартингал, да?
– Он вроде бы должен помогать. Когда она прыгает. Она так волнуется, что закидывает головой, и я не могу заставить ее собраться.
– Тогда вам нужен другой, основательный. Эти штуковины только создают у животного ощущение собственной значимости.
Ей понравилось, как он сказал «штуковины», и она со смехом оглянулась на него.
– Вы столько знаете о лошадях потому, что вы ирландец?
– Ну да, а как же иначе-то? Я и родился с серебряными удилами в зубах.
– А вот родиться с зубами вы никак не могли.
– Еще как мог. Я был хоть и мал, но ко всему готов. Моя мать едва успела расстаться со своим флердоранжем, как я взял да и появился – в комплекте с волосами, ногтями и парочкой зубов.
– Которыми вы за жизнь и уцепились, – подхватила она и покраснела.
Он улыбнулся, довольный ее репликой.
– Это верно. Видите ли, наш священник пользовался чрезвычайно широким влиянием. Рост моего отца составлял шесть футов в одних носках, но отец О’Рорк был поперек его шире. «Ты должен жениться на Пэтси Галлахер немедленно, ведь ты же ее соблазнил». – «Ни за что!» – заявил мой отец. «А ты подумай, каким несмываемым позором покроешь ее и на какие муки обречешь себя», – предложил отец О’Рорк, хватая отца за грудки широкой, как лопата, ладонью. Все напрасно. Мой отец твердил, что он тут вообще ни при чем. «В таком случае при всем моем страшном нежелании, которому Бог свидетель, придется мне поднять на тебя руку. Скинь-ка свой пиджак, сынок, – ты еще будешь умолять меня обвенчать тебя прямо в нем». Ну, вот он и отдубасил моего бедного папашу, вырвал у него обещание, благословил его, лежащего в грязи, и пошел своей дорогой. А через три недели поженил их.
За время этого монолога его ирландский акцент стал отчетливым и выраженным – в остальное время в голосе слышался лишь легчайший намек на выговор и характерную интонацию. Он рассказывал с таким живым и раскованным удовольствием, что она, заслушавшись, совсем забыла, что речь идет о его родителях. А когда вспомнила, спросила:
– Они были счастливы?
Кажется, этим вопросом он прежде не задавался, поэтому ненадолго задумался, прежде чем ответить:
– В тех случаях, когда они были под стать друг другу, – да, счастливы. Мой отец был страшно вспыльчивым, а мать – обладательницей настолько утонченного достоинства, что совершенно не ведала страха. Она читала великое множество стихов и книги на французском, глотала их быстрее, чем мой отец – родословные чистокровных рысаков. Но она постоянно ждала, что с ней случится что-нибудь удивительное, и верила в это до самого дня своей смерти. Видите ли, она ведь совершила мезальянс, – заключил он, будто это все объясняло.
– А-а. – Все это было за пределами ее понимания, поэтому она ничего не решилась сказать.
– А теперь расскажите мне о себе. – Незаметно для себя они перешли на шаг, пока он говорил, и уже приближались к воротам на опушке леса.
– Вот здесь и можно проехаться галопом, – объявила она и рысью поспешила вперед, чтобы открыть ворота.
– В таком случае – после галопа. Поезжайте вперед, порадуйте свою кобылку.
Им предстояло объехать с двух сторон большое зерновое поле, перебраться на перелазе через невысокую изгородь, миновать клеверный луг – должно быть, он уже цветет, подумала она, и тут они припустили галопом, и она больше не думала ни о чем, только ощущала кожей ветер и прислушивалась к четкому ускоряющемуся ритму движений лопаток кобылы под ней. Карран держался вровень, пока они не доехали до перелаза, потом придержал лошадь, чтобы пропустить ее вперед. Ее кобыла взяла препятствие высоким и небрежным прыжком, чуть замешкавшись на другой стороне. Он был прав насчет шпрунта, подумала она. В воздухе смешивались запахи – клевер и приятно пахнущий пот ее лошади, ветер сдул волосы ей на глаза – слишком отросли, – потом обратно, воздух, его вечная радость, и тут они сбавили скорость, направляясь под горку к дорожке между живыми изгородями. Она обернулась к нему, разрумянившись от восторга.
– Сколько уже раз здесь ездила, но это всегда чудесно.
– Да? – На миг их взгляды встретились, и этот миг был настолько эмоциональным, что любые его слова только снизили бы его остроту. Но ему было присуще интуитивное умение отмерять длительность пауз, и точно в разгар ее смущения он продолжал: – А теперь расскажите мне о себе. Прямо сейчас, воспользуйтесь этой унылой дорожкой, вознамерившейся заставить нас поплатиться за галоп. Украсьте ее историей вашей жизни. Все, что я знаю о вас – ваше очаровательное лицо, ваш милый голос и то, что ездите верхом вы гораздо лучше, чем играете в теннис.
Она сухо отозвалась:
– Моя мама считает, что моя внешность оставляет желать много лучшего.
Он присвистнул и внимательно посмотрел на нее.
– В самом деле? – медленно выговорил он. – И вы готовы считать ее слово решающим по этому вопросу?
– Но ведь… ведь никаких других слов нет.
– В таком случае оно первое. Это меняет дело – целиком и полностью. Я бы не советовал вам безоглядно верить ее суждению. Она сама чрезвычайно привлекательная женщина, это несомненно.
– Знаю, – поспешно ответила она, – и не верю, разумеется.
– Женщины горазды выискивать одна в другой мелкие изъяны. Только мужчины способны объяснить, как именно вы выглядите. Вы сами убедитесь, что так и есть.
Минуту она обдумывала этот перевертыш своего опыта, потом нерешительно спросила:
– А разве… неужели не все делают и то и другое? В смысле замечают и внешность человека, и его характер?
– Теперь вы забегаете вперед. Это же волшебная сказка. О принцессе, которая была так же добра, как и красива.
– Разумеется. Наверное, люди никогда не бывают настолько же добрыми, насколько и красивыми: обычно чем больше в них одного, тем меньше другого.
– Я бы за это не поручился. Как сказали бы чертовы ученые, все это вопрос степени, а сказочники любят крайности. Безобразная злая ведьма, прекрасная добрая принцесса. Люди красивее, если ими восхищаются, более достойны любви, если их любят.
– О да! – Она вдруг
