В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Да так… кое-чем по дому. До приезда новой горничной у нас нехватка рабочих рук. И, наверное, повешу гамаки. И наберу спаржи к ужину. Все в таком роде.
Ее отец подал голос:
– Антония, ты не попросишь Араминту зайти ко мне перед отъездом в Гастингс? Мне бы очень хотелось получить несколько заказанных книг – их надо забрать из библиотеки. Если у нее найдется время. – Он удалился с «Морнинг пост» под мышкой, и его уход остался незамеченным в комнате.
Утро, ранее робко украшенное солнцем, постепенно наливалось слепящей, сокрушительной жарой. По мере того как рассеивалась и выгорала дымка, краски сада приобретали лихорадочную яркость, пульсирующий стрекот насекомых ускорялся, горячий воздух пропитывали ароматы лаванды и шиповника.
Закончив работу в доме, Антония медленно направилась за спаржей. Инид и Бобби препирались на теннисном корте. Она проскользнула мимо незамеченной, гадая, видят ли они вообще, как хорош день. Прошла под окнами кабинета, увидела отца, задумчиво посасывающего трубку над книгой. И он тоже ничего не замечал. Направилась к теплице, чтобы наполнить садовую корзинку и выпустить на свободу обезумевшую, чуть не сварившуюся заживо птаху. Садовник Томас возился со своим драгоценным сахарным горохом. Она помахала ему (он был глух как пень, а кричать в такую жару не хотелось) и зашагала по узкой гаревой дорожке мимо буддлеи, уже собравшей стаи бабочек, к огороду. Здесь запах нагретого солнцем шпагата от плодовых сеток смешивался со слабым, но несомненным ароматом медленно созревающих плодов. В окружении клумб с ноготками, бархатцами, обычной и турецкой гвоздикой на обширной поляне лежали на свежем золотистом ложе клубничины. Цветы кабачков напоминали бледные бумажные хвостики хлопушек. Самые мелкие помидоры уже созрели – горячие красные и желтые пуговки, и она съела несколько: жесткая шкурка, а под ней – неожиданно сладкая мякоть. Ряды перистой спаржи выглядели изнеженными и невозмутимыми, как гости в начале садовой вечеринки. Она выбрала капустный лист достаточного размера, чтобы застелить дно корзинки, и принялась осторожно срезать спаржу. По прошествии трех лет Томас доверял ей, но она знала, что за всеми ее попытками собрать что-нибудь в саду он следит строго и критически, и пару раз он выговаривал ей – мягко, с повторами, скорее долготерпеливый, нежели рассерженный ее глупостью, но к концу этих получасовых выговоров она чувствовала себя неразборчивой воровкой. Томас прекрасный человек, думала она: любопытно, что садовники почти всегда выглядят или крайне вспыльчивыми, или прекрасными. Лицо Томаса, кроткое и благородное, оживлялось, лишь когда он улыбался, когда его хвалили или поздравляли с каким-нибудь завоеванным призом. Тогда он умудрялся выглядеть ангельски ехидным, переводя невинный триумф мастерства на язык грандиозной тайной хитрости. Меня он признает, думала Антония, а мою мать и Уилфрида просто терпит, потому что они живут в доме, принадлежащем его саду, но, кажется, иногда он меня даже любит, ведь я так люблю сад. Любопытно: раньше ее никогда не заботило, любит ее Томас или не одобряет…
К тому времени как она отнесла спаржу на кухню, ее слишком разморило, так что хотелось лишь одного: поваляться в саду, дочитывая «Нортенгерское аббатство». Гамаки у них были, но в этом году их еще не развесили. Она вздохнула: что-нибудь вечно шло не так, когда она пыталась повесить их в первый раз; как бы старательно их ни сворачивали, они злорадно гнили в домашнем зимнем саду. «Хотя бы гамаки ты могла бы повесить», – сказала ей мать. В любом случае днем поиграть в теннис ей не светит. Желающих уже и так слишком много, а ее, отнюдь не горящую желанием и играющую слабо, вряд ли позовут хотя бы на один сет.
Ко второму завтраку все выбились из сил. Корт был укатан и размечен, но Инид и Бобби друг с другом не разговаривали. Только Араминта и Джордж казались довольными. К столу они опоздали – заезжали в паб выпить по чуть-чуть: горничную в машине укачало, так что все равно пришлось остановиться. Марго объявила, что у нее разболелась голова, Алистер сказал, что в субботу в Баттле не протолкнуться. Уилфрид почти не вносил свою лепту в общий разговор: узнав, что Араминта забыла про его книги, он погрузился в терпеливое молчание. Один лишь Карран пытался разговорить его, заметила Антония во время еды; она следила, как отец постепенно увлекается объяснением сути его нынешней книги, потом – как Карран слушает, всячески изображая понимание и заинтересованность. Поначалу ей казалось, что Карран просто выказывает хорошие манеры, но к концу завтрака она почти уверовала, что ему в самом деле небезразличны обычаи в обществе XVI века. Ей вдруг захотелось спросить у него, но она не решилась.
В три часа начали играть в теннис – смотреть собрались все, кроме Марго, которая удалилась в свою комнату. Корт разбили у подножия крутого откоса, поросшего жесткой травой, на которой улеглись те зрители, кто мог выдержать пребывание на солнце. А солнце пылало. Поначалу Антония делала вид, что смотрит игру, но сама читала книгу, а под конец только притворялась, что читает, и дремала.
Ее разбудил голос матери и кто-то, щекотавший ей руку одуванчиком.
– …На корт с вами, – говорил Карран. Он улыбался, глядя на нее сверху, и одуванчик был у него в руке. – Ваша матушка желает, чтобы вы сыграли в парах.
Она резко села, ошеломленная пробуждением.
– Марго снова с нами. И мы желаем женский парный матч. Бобби и Джордж выбились из сил.
– Чтобы все мужчины смотрели с откоса.
– А я – судья, – сказал Джордж Уоррендер. Похоже, все обращались к ней. Как будто целая вечность пролетела, пока она спала.
– Да скорее, Тони. Ну и горазд же спать этот ребенок! – снова голос матери.
Она беспомощно огляделась.
– А это обязательно? Ты же знаешь, от меня толку мало. Неужели больше никто не?..
Но ее отец и Алистер куда-то скрылись, а женщины стояли у корта, каждая по-своему выражая нетерпение. Поднимаясь, Антония обратила внимание на пульсирующую в голове боль. Карран ободряюще улыбнулся:
– Смелее! Я буду следить за каждым вашим ударом, и, когда вы победите, от радости сотру в кровь ладони, аплодируя вам!
Ей вдруг больше всего на свете захотелось отвертеться от скверного тенниса на глазах у Джеффри Каррана. А когда выяснилось, что ее партнерша – мать, это обстоятельство показалось ей последним элементом тайного замысла с целью разоблачения ее неумелости. У нее ныла голова, солнце словно взрывалось перед глазами и снова слипалось в тяжелый ком у нее в затылке. После того как разыграли подачу, она направилась на свое место лицом к солнцу, вновь и остро чувствуя
