В перспективе - Элизабет Джейн Говард

деле слишком велик для них, не уставали твердить родители Антонии, однако же купили его по причине дешевизны, потому что не смогли договориться насчет другого дома, потому что здоровье отца требовало, чтобы он покинул Лондон, и потому что мать, поставленная перед необходимостью жить в деревне, остановила выбор на Суссексе. Простор имел свои преимущества: матери хотелось достаточно большой дом, чтобы собирать гостей на выходные, а отцу – комнату, чтобы было куда сбежать от ее друзей. Для Антонии эти перемены стали чудом. Ее детство прошло почти исключительно в Лондоне с редкими выездами на море, пока ее мать не начала снимать коттедж на выходные (в этой разновидности суеты она преуспевала). Тогда Антония приобрела опыт острого удовольствия, вызванного тоской не по «деревне» в целом, а по ее определенному уголку – в далеком Лондоне ее воображение рисовало его близким и знакомым, по мере того как сезон за сезоном она постепенно изучала непосредственные окрестности.

Финал переселения из Лондона совпал с окончанием ее учебы, и радость, которую доставила ей безраздельная деревенская жизнь, перевесила даже утонченное потрясение, испытанное ими по прибытии: в пятницу вечером приехав в коттедж, как обычно они делали летом, они застали сад, где в прошлый раз не было ничего, кроме мерзлого дерна, заросшим настолько густой травой, цветущим так пышно, что казалось, в земле не осталось ни единой незаполненной поры. Но даже филигранно завершенное великолепие такого рода не затмевало, как она убедилась, чудо его почти неприметных отличий.

Первым воспоминанием Антонии о ее родителях было то, как она услышала от кого-то, что у ее отца на редкость светлая голова, а ее мать адски и божественно привлекательна. Взрослея, она порой замечала еле уловимые перемены в этих, как правило, праздных суждениях: ее отец сделался человеком, чрезвычайно сведущим в чем-то, авторитетом, а ее мать – обладательницей удивительной живости, воодушевления, joie de vivre[24]: но в семнадцать и даже в восемнадцать и девятнадцать лет Антония не располагала опытом, чтобы сделать какие-либо выводы из постепенного упадка отцовского ума и материнской внешности. Несколько лет школы без пансиона между периодами опеки гувернанток не обеспечили ей длительной дружбы с ровесниками, и она принимала друзей ее родителей, не проявляя ни особого любопытства, ни интереса. У ее отца имелась пара знакомых, с которыми он обменивался мудреными техническими сведениями; у матери – переменчивая толпа для развлечений в доме и на свежем воздухе, поездок на вечеринки и болтовни по телефону. У них как семьи не было общих интересов, они обходились почти без разговоров. Дом вмещал их всех, и Антония хотя бы не замечала, насколько раздельную жизнь они ведут в нем. Почти три года она работала в саду, гуляла, и ездила верхом, и (оправившись от ошеломляющего несварения после знакомства с родительской библиотекой) с возрастающей разборчивостью читала. Кроме того, она постоянно предпринимала попытки описать то, что видела, слышала и обоняла – эти усилия были примечательны полным отсутствием неловкости, поскольку ее интересовало писательство как таковое, а не его влияние на нее. Она пробовала рисовать, пробовала шить себе одежду, пробовала самостоятельно изучать русский язык; коллекционировала книги и открытки с репродукциями картин; украсила сад исключительно дикорастущими цветами и травами; пробовала готовить по разным старинным и экзотическим рецептам – всем этим занятиям она отдавалась всецело, проявляя пытливое довольство. Круг ее общения составляли скорее персонажи любимых книг, нежели родители или их друзья. С последними она не выказывала ни общительности, ни робости: она мыла теннисные мячи, ставила цветы в спальни гостей, приносила подносы с лимонадом и джином, играла в бридж, если не хватало четвертого игрока, приводила в порядок маджонг, заводила граммофон; ездила, потому что ее звали, хоть и не особенно хотела и ей было все равно куда, к кому-нибудь в гости, где собранные в разных сочетаниях люди играли в одни и те же игры и пили одни и те же напитки – и все это она проделывала с послушанием как независимым, так и равнодушным. Когда мать сравнивала не в пользу Антонии умение других девушек «поддержать веселье», она конфузилась; когда (все чаще и чаще) ее мать пыталась прилюдными насмешками и вмешательством вторгнуться в остальную жизнь дочери, она расстраивалась. Смутно она ощущала, что, с материнской точки зрения, не пользуется успехом. Тогда она стала добросовестно прилагать больше стараний на выходных, но это, похоже, лишь побудило мать изменить направление критики. Мать говорила, что Антония слишком рослая и чересчур худая; ее волосы, хоть и определенно темные, излишне тонкие и непослушные, и выглядит она почти бесцветной. Ее единственное украшение – глаза, говорила мать, и принялась одевать ее во всевозможные неудачные оттенки голубого, чтобы отвлечь внимание от глаз. Неудовлетворительные результаты ее мать, для которой существовали только светлые или темные тона, приписала врожденному упрямству и безразличию Антонии, и Антония, внимание которой было таким образом привлечено к этому факту, с огорчением поразилась своей неспособности, как выразилась ее мать, «выглядеть хотя бы мило».

Кроме того, мать часто повторяла Антонии, что ее отец хотел сына, и Антония, естественным образом воспринимавшая интеллектуальные достижения с точки зрения отца – ученого мужа и затворника, признавала, что у него есть причины для разочарования, и даже иногда ради него жалела, что не родилась мужчиной. Попросту говоря, она полагала, что, будь она мужчиной, она стала бы для отца достойной компанией и единомышленником. Она пыталась читать его труды – его книги, его опубликованные лекции и статьи, но, несмотря на то что обычно ухитрялась дочитать и временами даже понимала их смысл, уже неделю спустя впитанные сведения выветривались из ее памяти, словно она ни на что не годилась.

Так она и росла, чувствуя себя не столько ошибкой, сколько ненужным придатком. Любые краткие и робкие пробы общения с людьми, которые она предпринимала, не вознаграждались и не трогали ее. Она оставалась одинокой, не подозревающей, что любая радость, отчаяние или наслаждение могут быть обоюдными. Просто Антонией – пока ей не исполнилось девятнадцать…

А потом в этот уголок замысловатого, деликатного натюрморта угодил Джеффри Карран. Его появление было неизбежно простым. Он оказался еще одним другом друзей ее матери. Прибыл, как они обычно прибывали, в пятницу вечером, к концу дня, когда Антонию настолько обременял беспокойный упреждающий ритуал, которому мать подвергала весь дом по пятницам, что в дальнейшем ей было трудно вспомнить, как именно она впервые увидела его. Об этом она знала с его слов и потому, разумеется, запомнила все в точности.

– Это случилось перед самым ужином, ты вышла в гостиную