Черный снег - Пол Линч
Эскра повернулась, услышав, как Барнабас бормочет, а он отвернулся от нее, глядел на Макдейда через проход, видел, как тот выдает в молитве поток дополнительных слов, хлопочет руками, будто можно вылепить себе покаяние. Слышал, как плачет Билли. Эскра – открыто навзрыд, спрятав руки. Кожа опять вся растрескалась. Она скормила покойнику три тысячи ужинов, не менее.
Они торжественно прошли вдоль длинной череды людей, которым приносили соболезнования, руки у всех сцеплены впереди, пофыркивала трепетавшая свечка. Мэттью Пиплз был человеком бездетным, и его братья и сестры выстроились рядом с его женой, пятеро их, все имели с ним кое-какое сходство, кроме самого младшего, и Барнабас, взглянув на него, понял, что с ним что-то вовсе не так. Лицо навеки юное и вздернуто было постоянной улыбкой, словно ничему не разубедить его в том, что все вокруг него в этом мире прекрасно. Он всем жал руку своими обеими и одарял энергичным «приветствую», тогда как остальные безмолвствовали. Барнабас всем пожал руку и сказал, что сожалеет, и никто из них не знал, кто он такой, и он видел в лицах у них вариации Мэттью Пиплза, Мэттью как человека постарше с похожим профилем местности, эти красно-речные щеки и горно-пиковые носы. Глаза Мэттью у женщины с руками мягкими, норочьими, глаза бдительные к тому, что́ она могла в нем увидеть. Воплощенный Мэттью, но совсем безволосый, те же глаза, сплошь слезящиеся, брови толстые, словно слизни, и он попытался вообразить их всех воедино в образ покойника. Когда добрался он до вдовы Мэттью Пиплза Бабы, она никакого лица ему не предложила вовсе, смотрела сквозь него, будто он невидимка. Рука его осталась невстреченной и нетвердой, а слово «соболезную» застыло у него на устах. Баба крошкой была, как девочка, так и не выросшая, и начала уж скручиваться в старость, лицо что испорченный плод, дыханье давно прокисло от виски. Она иногда работала белошвейкой, у нее выпадали волосы, а то, что сохранилось, она оставила длинным и седым, как школьница, до срока ставшая дряхлой. Мэттью о ней никогда не говорил, и Барнабас не мог представить их вместе, и пусть Мэттью душою был нежной, Барнабас ведал, что это она обиду ему чинила щедро. Он глазел на проблеск ее черепа, до чего скверно ей удавалось его скрыть, и гадал, почему она лысеет, и думал, как же глупо смотрится он с протянутою рукой, и тут Эскра оказалась с ним рядом, руки хворые открыты миру, и в обе их целиком забрала руку Бабы.
В воздухе снаружи та же зябь, что и в церкви, а пригашенное солнце – даже не тлеющая монета. Скорбящие отправились пешком на погост по дороге, ведшей от церкви под уклон к югу, мимо тополя, что трепетал, будто жила в нем память о листьях. Шли они позади экипажа, запряженного торжественными жеребцами: те двое словно восстали из нефтяных разливов, исполненные темного величия, их черные шкуры отливали глянцем, а головы подняты высоко под веером вороньих перьев. Позади жеребцов восседали на верхотуре двое гробовщиков, и торжественный их вид был строже крестов христианских, и Барнабас наблюдал за ними, пока не приметил, как один перегнулся вбок и чихнул. Эскра шла с ним рядом, глаза красные, крепко держа Билли за руку, лицо к нему пристало мрачное. Сипенье в груди у Барнабаса притихло, будто сущность внутри него умолкла и затаилась, выжидая. Глухая музыка шарканья и перестук конских копыт повеселей, звеневший в безмолвии, а ветер неистовствовал промеж ними, словно животное, алчущее ласки. Барнабас застегнул пальто. Люди на улице останавливались и стояли, склонив головы, а процессия двигалась через городок, пусть мир и жил своим чередом, какой был: взвод клушиц, залетевший с моря, производил в небе воздушные акробатические кульбиты для всякого зрителя, а где-то далеко, но целеустремленно рыкнул автомобиль. Откуда-то из комнаты над улицей доносилось радио, какая-то песня, а затем голос, имевший сообщить новости о войне в Европе, новости, которые каждому там казались скорее слухом, нежели правдой, и радио выключили, а затем зазвонили церковные колокола, призывая к молчанию, и Барнабасу показалось, что они силятся быть услышанными из невозможного далека, будто звонили они, пытаясь дозвониться до мертвых.
Позднее кто-то остался стоять у могилы, тихонько переговариваясь, а другие отошли в сторону, а Барнабас наткнулся походя на Франа Глакена: тот остановился и вперился в него красными пробойными глазами, вгляделся так, будто осматривал кого из своей скотины. Гляжу, ты оправился, Барни. С тем повернулся он к двоим своим сыновьям и жестом позвал их с собою. Пора мне, сказал он. Позвал и сестру свою, Пат Глакен, та стояла и беседовала с Эскрой. Пат была квадратной и бесполой, старая дева, сбитая плотно, словно кости у ней из тугого дерева, и плотность эта добиралась ей и до лица. Ею стянуты вместе были мелкие глазки за очками, сползавшими у Пат с носа. Она сурово кивала Эскре, у Эскры же взгляд порхал, следя за Билли: тот был с какой-то девчонкой.
Барнабас обернулся и с минуту стоял и глядел в небо, застеленное холодными белыми простынями, и на путь проглоченного солнца, и увидел, что никакого там обещанья нет, что день потеплеет. Услышал, как кто-то к нему приближается, поворотился и увидел, что это Козел Маклохлин вперил свирепые глаза в него, на
