A Sinistra | А Синистра | Левый Путь - Виктор Олегович Пелевин
У меня появилось тело.
Я прибыл в Чистилище. Все было прежним – и иным. Наверно, потому, что я оказался здесь уже не во сне, а наяву.
Мои видения во время припадков и раньше не уступали яви по отчетливости. Но я всегда возвращался из них в Верону.
А сейчас возвращаться было некуда.
***
И вот ведь какая неблагодарная зверюшка человек! Минуту назад я убегал из бездны, полной неизреченного ужаса, и Чистилище виделось мне блаженным приютом. А теперь мне показалось, что я попал в забытый богом ад.
Дул ветер, полный колючих снежинок… Уж не к нему ли взывал детский хор? Тогда испуг в голосах становился понятней.
Мое тело, одетое в дурно сшитый и грязный камзол, было обмотано тряпками, защищающими от ледяной стихии. Голову покрывала шапка с длинными ушами, закрывавшими щеки от ветра. Мои руки в рукавицах лежали на неподвижной железной скобе, и я чувствовал холод металла сквозь грубую толстую ткань.
Но эта кажущаяся суровость была, в сущности, блаженством по сравнению с вечным проклятием тех мест, откуда я только что выбрался. Зажмурив глаза, я стал крутить на четыре такта – и вскоре понял, что это благословенное действие не только утишает ум, но и помогает согреться. Последнее, однако, далось бы проще, не будь я так голоден.
Через некоторое время я убедился, что новое пристанище надежно и меня не унесет назад в бестелесность. Тогда я решился приоткрыть глаза и стал понемногу осматриваться по сторонам.
Неподалеку возвышалась деревянная башня с красным кирпичным фундаментом. На ее вершине были укреплены лопасти – как на ветряной мельнице. Они неспешно вращались.
Мимо рам проходила заснеженная дорожка. Вдоль нее стояли большие расписные щиты вроде тех, что украшают улицы во время праздненств и карнавалов. На некоторых были надписи, на других – рисунки.
На щите напротив моей рамы был изображен седобородый муж преклонных лет, засунувший большие пальцы за поясок темной рубахи. На голове у него была мягкая круглая шапочка, делавшая его похожим на почтенного негоцианта. Рядом художник нарисовал черную крутильную раму с двумя колесами – первое было странно большим, второе совсем маленьким, но рама и руль весьма походили на те, что служили мне опорой.
Под изображением была надпись:
Вся жизнь человеческая есть только одно: движение к совершенству, которого никогда нельзя достигнуть, но к которому можно приближаться бесконечно, и все счастье человеческое только в этом движении, а не в достижении чего бы то ни было…
Л. Н. Толстой (из «Круга Чтения»).
Толстой упоминался в «Аффидавите» – понятно, почему его портрет поставили так близко к рамам. Сперва я прочел слова «Круга чтения» как «Кручения», осознал ошибку, потом сообразил, что большой ошибки тут нет – и даже удивился, как тонко я понимаю язык Чистилища.
Рядом с Толстым высился другой щит, где соседствовали две картины, выписанные в мельчайших деталях с великим искусством.
Одна изображала просторный подземный ход с рейками для тележек на полу, как делают в некоторых рудниках – только рейки были не деревянные, а из ржавого металла. По подземелью шла толпа мавров с длинными ножами и железными палками в руках. На их шеях висели одинаковые украшения – колеса как на крутильной раме Толстого, только маленькие.
На другой картине видны были обрывистые островные берега белого камня. Их штурмовали с бесчисленных лодок все те же мавры с колесами на шеях. Они карабкались вверх по длинным лестницам, и было их так много, что делалось страшно.
Картины разделяла косая красная надпись:
ГЕРОИ ЛА-МАНША, МЫ С ВАМИ!
Между расписными щитами и крутильным рядом появилась процессия. Впереди шел вертлявый мужчина в ярких пестрых лохмотьях. Над его бритой головой поднимался голубой гребень из волос, украшенных разноцветными перьями. За ним шли прихвостни – жирные раскормленные мужики.
Я понял, кого вижу. Это был местный петух – что-то вроде капо, надзирающего за кручением. Здоровенные детины, шедшие за ним, назывались сявками.
Я знал про эти души много такого, чего не помнил в Вероне. Несмотря на свой хилый вид, петух был самым грозным здесь бойцом (если, конечно, не считать боебаб-стражниц), и никто из мужчин не мог ему противостоять. Но выходило так не из-за его силы, а из-за слабости, наведенной на остальных мужей через контрольную пломбу в голове. Такая же стояла и у меня…
Двое ближайших к петуху сявок несли по большому шару из грязного снега. Это были петушиные яйца. Символические, конечно. Петушиный променад был здешним ритуалом, приуроченным к первому снегу. Снега выпало мало, и яйца вышли серые и неровные, с приставшей сухой травой, похожей на волосню.
Шедшие за петухом сявки не крутили сами, поскольку вместе с петухом пребывали в отказе – но я знал, что именно они заставляют выходить на крутилово всех остальных. Необходимость в этом была, потому что даже здесь, в Чистилище, отнюдь не все спасались через Вольнобег.
Словно ощутив мою мысль, петух остановился, повернулся к нашему ряду, растопырил руки в стороны и угрожающе закукарекал.
Я на всякий случай отвел глаза. Все вокруг тоже опустили взоры.
Вид моих товарищей по Чистилищу не радовал. Обветренные, небритые, в грязном тряпье (я и сам был одет не лучше), они казались усталыми и печальными. Лишь двое или трое крутили размеренно и четко – то ли стараясь согреться, то ли всей душой уйдя в Вольнобег.
– Эй, крутила! – раздался женский голос. – Слезай. К тебе посетитель.
Я оглянулся.
Пока я смотрел по сторонам, ко мне незаметно приблизилась вооруженная короткой черной дубинкой дама в зеленом колете и такого же цвета штанах, заправленных в сапоги лихого кавалерийского фасона.
Я хотел уже в веронской манере пошутить над ее видом – но сдержался, вспомнив, что здешние стражницы имеют над крутильщиками полную власть, а дубинки на их поясах бьют мелкими, но очень болезненными молниями.
– Посетитель удаленный, – продолжала она. – Подключим в кумчасти. За мной шагом марш, дистанция пять шагов.
Я слез с рамы и пошел по присыпанной снежком земле, стараясь не отставать – но и не слишком приближаться.
Схватка с Капо не прошла даром. Мое тело болело. Оно казалось слабым и усталым, словно дух мой поместили в оболочку пожилого человека. Или, может быть, просто сказывалось долгое недоедание.
Я поглядел на руки – и не узнал их. Короткие толстые пальцы, какие-то буквы, выколотые на фалангах. Черные ободки грязи под ногтями. Это был не я.
Но кто тогда?
Впрочем, пугаться не следовало. Мне доводилось
