В перспективе - Элизабет Джейн Говард

6

Однажды он без предупреждения повез ее знакомиться с его отцом, который жил на небольшой вилле в Мэйда-Вейле, неподалеку от канала.

– А он знает, что мы едем к нему?

– Нет, он недолюбливает планы.

– Откуда же ты знаешь, что он дома?

– В дневное время он всегда читает.

Она заметила, что он едва сдерживает раздражение. В дверь он позвонил так, что посыпалась штукатурка. В тот раз она впервые увидела его нервозность. Прежде чем утих хилый перезвон, послышались тяжелые неровные шаги и за матовой стеклянной панелью двери возникла темная сутулая фигура. Она коснулась руки мужа.

– Твой отец?

– Нет-нет. Джордж. Добрый день, Джордж. Мой отец дома?

– О да, мистер Конрад, а как же.

– Это моя жена.

Джордж запер дверь и демонстративно повернулся к ней. Она протянула руку.

– Здравствуйте, как поживаете?

С сомнением взглянув на протянутую руку, он пожал ее.

– Здравствуйте, а вы?

Обычному приветствию он исхитрился придать оттенок нерешительного возражения. Заметив, что Конрад беспокойно отходит от нее, она последовала за ним.

Отец Конрада лежал в огромном плетеном садовом кресле на кованой чугунной веранде – такой маленькой, что кресло занимало ее целиком. Хозяин виллы был чуть ли не до подбородка укрыт пледом в турецких огурцах и читал маленькую, но как ей показалось, необыкновенно тяжелую книгу – от усилий его руки так тряслись, что она удивилась, как ему удается читать.

Книгу он отложил и поднял глаза на гостей сразу же, как только они возникли в высоких узких проемах застекленных дверей: быстро метнул в сына странный, почти фотографический взгляд, будто запечатлел его с короткой выдержкой, затем медленно посмотрел на нее – его глаза, заметила она, были такими же чистыми и недвусмысленно пытливыми, как у ребенка.

– Мадам, вы начисто лишили меня дара речи. Увы, я по причинам, не имеющим отношения к разговору, прикован к месту.

Она ничего не ответила: на нее накатила необъяснимая робость, боязнь сдвинуться с места и заговорить (в любом случае сдвинуться вперед было невозможно).

– Триптих, Конрад, вне всяких сомнений, но перенеси же меня в дом и вели старому лентяю подать нам чаю.

Джордж немедленно появился из сумрачной комнаты, и она отступила в нее, пока мужчины вдвоем вносили кресло в дом.

– Итак, нравится ли вам Конрад? – спросил его отец, но спросил с невинным ехидством того рода, которое скорее умилило, нежели задело.

– Очень. – Она подняла взгляд, заметила усиливающийся проблеск, прежде чем он повернулся к Конраду и заметил:

– Думаю, это признак хорошего вкуса – чуточку изощренного, пожалуй. Неимоверно жаль – если вспомнить, как часто приходится делать выбор в связи со всевозможными пустяками, – что приходится мириться с таким бессилием в отношении уже имеющихся сыновей. Как вам известно, дочерей у меня нет, и, полагаю, вы не ждете от меня какой-нибудь тошнотворной недосентиментальщины вроде «теперь я обрел одну». Однако я рад видеть вас – как, в сущности, был бы рад любой. Ваше дивное явление привело меня в восторг.

Его голос был очень похож на Конрадов, как она заметила, – мягкий, с несколько педантично отчетливым выговором, но его речь лилась ровно, без усилий: необычное явление, как ей казалось, для человека его лет (выглядел он определенно глубоким стариком).

– На вашей свадьбе я не присутствовал по той причине, что больше уже никуда не выхожу: обеспечение моей мобильности в настоящее время является делом настолько тяжким и сложным, что я больше не чувствую ее достойной таких усилий. Холмы ныне продолжают зеленеть слишком долго, чтобы поддерживать во мне интерес к их метаморфозам. А Джордж… – Он повысил голос, когда трясущийся Джордж появился в комнате с гигантским подносом чайной посуды. – Джордж всегда был человеком бездействия – существом, разум которого нетверд, а тело непостижимо немощно.

– Да вот только не я просиживаю целыми днями в кресле с книжками.

– Он еще и глух, – печально заключил мистер Флеминг.

– Оба мы уже не те, что прежде. – Она увидела, с какой заботой Джордж поправляет плед в огурцах трясущимися руками. – Как бы вы не надорвались в один прекрасный день, высмеивая меня. А все как с гуся вода… мне разлить?

– Мадам разольет, – быстро отозвался мистер Флеминг.

– Ему полчашки, а то живо – хлюп-хлюп – все на плед выплещет. – Джордж вдруг ехидно усмехнулся, показывая ряд пугающих алюминиевых зубов, и довольный, что последнее слово осталось за ним, заковылял прочь из комнаты.

Она перевела взгляд на обоих мужчин: на нетипично молчаливого Конрада, раскинувшегося в своем кресле, на его отца, со слабой улыбкой уставившегося на свои неудержимо дрожащие ладони.

– Антония. – Конрад указал на поднос.

Она нерешительно осведомилась:

– Вам в самом деле полчашки?

– О да. Он совершенно прав: с тех пор как со мной случился последний удар, в любой полной чашке я сразу же создаю бурю. Почему вас назвали Антонией? Видимо, ваши родители ждали мальчика.

– Да. – Она протянула ему чашку, но Конрад перехватил ее. Мистер Флеминг мягко продолжал:

– Должно быть, вы стали для них самым прекрасным потрясением.

Она увидела, как Конрад накрывает тумбочку, выдвинутую неизвестно откуда; пока он ставил чашку, старик смотрел на него с внезапной и щемящей благодарностью. И уловила, как Конрад так же внезапно отстранился – с настолько яростным неприятием, что она думала, он непременно скажет что-нибудь или выразит свои чувства жестом, но увидела, что он не сделал ни того, ни другого. Застыв от беспокойства, она держалась на гребне ситуации, которой не понимала, пока не ощутила, как руку обжигает чайник и не услышала неожиданно безмятежный голос мистера Флеминга:

– …С ежевичным джемом. Я буду только один, так что хотелось бы, чтобы он был намазан поделикатнее.

Управляться с едой и питьем ему было мучительно трудно, но он держался с учтивой беззаботностью, говорил без умолку, но далеко не все, что приходило ему в голову, – его разум казался устроенным и упакованным так причудливо, что она просто представить себе не могла, что там найдется место для какой-либо случайной мысли, – а высвобождая из пространства своего воображения облако идей, порхавших по неряшливой, загроможденной мебелью комнате подобно экзотическим птицам. Он ни о чем не расспрашивал, но она опомниться не успела, как принялась рассказывать ему о Париже и обнаружила при этом, что рассказывает также Конраду и что подтекст ее воспоминаний и ее восторг доставляют ему удовольствие. Флеминг слушал внимательно, Конрад – казалось, более непринужденно, и ее переполнило благодарное облегчение оттого, что она поддалась обаянию и, видимо, сама проявила его. Наконец, дойдя в своем рассказе до их нового дома, она запнулась, вдруг сообразив,