Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Этот взгляд проник Канделарии под кожу, пробрался, как искра, которая вспыхнула пламенем. Она чувствовала, что внутри у нее пожар, что она вся красная, как уголь, уставший кормить собой очаг. Она твердо стояла в шаге от отца, веря, что этот шаг будет последним. Она так и держала воздух в себе. Секунду они смотрели друг другу в глаза. Эта секунда запомнится ей вечной, бесконечной, но на самом деле это была всего секунда. Секунда, в течение которой она смотрела на отца, а отец смотрел на нее. Но ей нужно было выдохнуть, нужно было моргнуть усталыми глазами. Всего мгновение, всего одно, краткое, нужное, необходимое. Возможно, она его продлила, но совсем чуть-чуть, ровно настолько, насколько требовали глаза, чтобы отдохнуть и смотреть на отца дальше. Одно мгновение: закрыть, открыть. Только и всего. Ничего больше.
Она открыла глаза и одновременно выдохнула весь воздух из груди. Открыла глаза широко, как только могла, во всю ширь своей тоски. И никого не увидела. Канделария открыла и снова закрыла глаза, еще раз и еще, потерла пальцами веки. Никого. Одно мгновение назад отец был тут, а теперь его нет. Она посмотрела на песок, чтобы убедиться, что там есть его следы. И увидела ямки, оставшиеся от шагов отца. Она не знала, сколько там стояла, неподвижная, с застывшим взглядом, как гранитная скульптура. Сколько времени смотрела, не сводя глаз, на эти следы, которые теперь не означали ничего, кроме отсутствия.
Она повернула голову, медленно, как будто не хотела смотреть на то, что увидит. Увидела спину отца и развевающиеся на ветру длинные пряди волос, выдубленных солнцем. Собака шла рядом с ним, радостно виляя хвостом. Канделария опустила взгляд, глядя, как твердые шаги отца оставляют новые следы, которые так и останутся впечатанными в песок, пока море не осмелится их унести. Она увидела следы собаки и вдруг позавидовала им, пусть и таким жалким. Канделария пожелала, чтобы отец оглянулся и вернулся к ней. Она желала этого с такой силой, с какой желают того, что вот-вот исчезнет. Она открыла рот, чтобы окликнуть его, но закрыла раньше, намного раньше, чем могла издать какой-либо звук. Она с силой запечатала губы. Хотела произнести его имя, но не сделала этого. Хотела закричать, но не закричала. Хотела многое сказать, но слова застряли где-то в горле.
Она посмотрела на море. Оно было такое спокойное и тихое, что на поверхности можно было увидеть отражение звезд, поблескивающих в недостижимой дали. Их мерцание напомнило ей о светлячках. А думая о светлячках, а может, о далеких звездах, она поняла, что отец не обернется. Она просто это поняла, как понимают более чем очевидные вещи. Когда она снова посмотрела на него, он уже был далекой черной точкой. Черной точкой, которая скоро перестанет быть даже точкой. Его следы оставались на песке. Она обратила взгляд к морю, решив больше не оборачиваться. Не в этот раз. Уже никогда.
Она сняла ботинок, потом второй, даже не развязав шнурки. Она сняла их с удовольствием, почти с яростью. И с этой же яростью швырнула их в море. Они немного поплавали, покачиваясь на волнах, пока наконец не ушли под воду. Потом она завела руки за спину, медленно расстегнула молнию на платье и дала ему соскользнуть на песок. Потом сняла нижнее белье и бросила через плечо, даже не глядя, куда оно падает. Немного постояла голая перед огромным морем, чувствуя, как ветер освежает кожу. И пошла вперед нетвердыми шагами, какими идут, когда не хотят никуда дойти. Медленны шаги, что предшествуют бездне.
Ей захотелось плакать, и она стала считать про себя, пока пальцы ног расправлялись: раз, два, три, четыре… Она отступила на шаг, когда ее ударила первая волна, отшатнулась от второй. Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Мелкие капельки воды брызнули на нее, и им навстречу поднялись мурашки. Испугавшись, она остановилась на секунду, чтобы успокоить взволнованное дыхание. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Она почувствовала, как входит в ноздри теплый воздух и выходит обратно. Ненадолго закрыла глаза, и при этом не выкатилось ни слезинки. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… Сердце все еще яростно колотилось, но уже не как у человека, скованного страхом, а как у того, кто жив. Досчитав до тридцати, она вдохнула весь воздух, какой могли вместить легкие, и побежала навстречу морю. Глаза у нее были по-прежнему закрыты и по-прежнему сухие.
Она бежала, пока вода не закрыла лодыжки, потом бедра, потом вскарабкалась выше пупка. Она бежала, пока большая часть ее тела не погрузилась в воду, и ей не оставалось ничего, кроме как нырнуть на дно. Она гребла против течения, против страхов, против всего, что ее мучило. За ней всплывала смесь пены и пузырьков. Они запутались в волосах и в ресницах. Они щекотали веки, и тогда она впервые в жизни решилась открыть глаза под водой. Их сильно жгло, потом жгло чуть меньше, и всего через несколько секунд жечь совсем перестало. Больше она никогда их не закроет.
Инстинктивно, или из необходимости, или просто в такт с мощными движениями рук, она стала толкаться ногами. Толкалась энергично, потому что была жива, потому что ей уже не было страшно и не хотелось плакать. Толкалась, потому что была свободна и научилась жить с широко открытыми глазами.
Вверху темное небо было полно звезд. Вдали, в какой-то неопределенной точке бескрайнего моря, пели киты.
Примечания
1
Перевод К. Бальмонта.
2
Колумбийская чачалка, лесная птица отряда курообразных, получила название за характерный крик. — Здесь и далее примеч. перев.
3
Солдатский ара, крупный попугай, обитающий в Центральной и Южной Америке. Латинское и испаноязычное наименование буквально переводится как «ара двоякий, неопределенный, двусмысленный» и связано с тем, что натуралисты первоначально сомневались, считать ли его отдельным видом.
4
Анисовая водка на сахарном тростнике.
5
Натилья — заварной крем с корицей и тростниковым сахаром, традиционный
