Хорошая женщина - Луис Бромфильд
Ибо в ту минуту, когда он бежал от молитвы Наоми в лес, яркий свет озарил его: он понял, что Наоми, не задумываясь, позволила бы ему остаться в этой малярийной дыре и погибнуть, лишь бы только ей не пришлось уехать из Мегамбо.
8
В то же сухое время года для Филиппа началась новая глава жизни: он стал замечать многое, остававшееся скрытым от других. Правда, прошло много дней прежде, чем он отдал себе отчет в происшедшей с ним перемене. Только по временам и озеро, и далекие горы, и подернутые розовой дымкой топи стали казаться ему более красивыми, чем обычно. Он стал замечать странные краски в лесу, жужжанье пчел, своеобразный гул там-тама. То, что раньше только било его по обнаженным нервам, показалось теперь совсем в другом свете. Кошмар стал постепенно превращаться в тихое фантастическое сновидение.
И затем в один прекрасный день на него вдруг точно снизошло откровение. Его охватило какое-то вдохновенное безумие, изменившее все очертания окружающего мира, наполнившее его новыми красками и разоблачившее сокровенный смысл вещей. Озеро, плоские холмы, лес — все показалось Филиппу пронизанным нестерпимым, сверхъестественным светом.
С рассвета бродил он по берегам тинистого озера. Когда солнце, поднявшись над горизонтом, согнало с травы капельки росы, он растянулся на земле в скудной тени полузасохшей акации. Лежа на спине, следил он за дикими пчелами и крохотными блестящими мошками, выписывавшими причудливые узоры в бликах солнечного света, и странное, неземное чувство покоя и мира овладело им. Он перестал сознавать себя отдельной личностью и превратился лишь в частицу мира пчел, мошек и птиц, гомозившихся вокруг него. Все страхи и мучения вдруг показались ему такими же призрачными, как тени от сожженных солнцем листьев акации. Только крохотной, ничтожной частицей огромного целого почувствовал он себя, но к этому примешивалось непонятное, чудесное ощущение свободы и одиночества. И неясное желание удержать это чувство, остаться навсегда завороженным, словно омытым чистой водою мирных, радостных мыслей, охватило его.
Филипп сам не знал, как долго лежал он в таком полузабытьи. И вдруг до его сознания дошли какие-то звуки, дрожавшие в горячем, душном воздухе, чарующие, неземные звуки, постепенно слагавшиеся в гармонический узор, — минорная мелодия, прекрасная в своей простоте и трагическая, неотвязная и неотступная. Пели высокие, жалобные голоса. Весь напев был очень несложен — не больше десяти тактов, если изобразить его нотами, принятыми в музыке цивилизованных народов — и повторялся снова и снова, как бесконечный монотонный плач.
Филипп приподнялся и, обхватив загорелыми руками колени, весь превратился в слух. Он напряг все свои слабые познания в туземном языке и, наконец, понял смысл песни. Звенящие голоса повторяли одну и ту же фразу:
Ступай к воде, ничтожная мартышка,
К живой воде, началу всех вещей.
Ступай к воде, ничтожная мартышка,
К живой воде, началу всех вещей.
Медленно поднялся он на колени и увидел, откуда доносилась песня. Вдалеке, на краю широкой прогалины в прибрежном тростнике, протоптанной лесными чудищами, показалась вереница туземных женщин, тонких и стройных, как папирус, окаймлявший берега озера. Судя по амулетам и украшениям, это были девушки. На головах они несли глиняные кувшины и, подходя к озеру, наполняли их водой, затем подымались по отлогому берегу к плантациям ямса, принося животворную влагу иссохшей, жаждущей земле.
Филипп узнал девушек, — они были из отдаленной деревни, куда еще не проникла деятельность Наоми и Свенсона. Но хоть он и видел их не раз, теперь они казались другими: на их движениях лежал отпечаток гордого спокойствия, в них чувствовалась уверенность, что за ними никто не наблюдает. Один ряд подходил к воде, другой шел ему навстречу в такт бесконечного напева. Размеренно мелькали силуэты чернокожих красавиц. Их приподнятые, девственные груди и тонкие тела отсвечивали черным мрамором в лучах солнца.
Ступай к воде, ничтожная мартышка,
К живой воде, началу всех вещей.
На четвереньках подполз Филипп к просвету между деревьями и увидел, куда движется процессия. Это была плантация ямса, посреди которой возвышалось уродливое изваяние — полузверь, получеловек, — вырезанное из обрубка дерева и раскрашенное яркими красками, отвратительный идол, похожий на тех, что ему довелось видеть на оргиастических празднествах в Мегамбо. Проходя мимо идола, девушки падали ниц перед ним, а каждая третья поливала водой из своего кувшина живот непристойного божества. Филипп понял смысл происходящего. Случайно стал он свидетелем религиозного обряда, которого еще никто, кроме совершавших его девушек, не видел.
Одному из жителей Мегамбо выкололи глаза за то, что он подсмотрел возлияния богу плодородия.
И вдруг Филиппа охватило страстное, неудержимое желание запечатлеть каким-нибудь способом красоту зачарованного хоровода, строгую размеренность движения черных силуэтов, мрачное величие заунывного напева. Если б можно было передать миру — широкому миру за гранью океана — если б можно было передать ему всю красоту этой сцены! Тонкие, коричневые от загара руки Филиппа судорожно сжимались от желания нарисовать ее. И в его памяти возникли далекие, далекие дни детства, когда он рисовал картинки для Мэри Конингэм, стремясь растолковать ей, что именно видит он в окружающем мире.
Затем пение внезапно оборвалось, и черные фигуры, как тени, исчезли в темном лесу. Филипп остался один в мире, вдруг преображенном, ставшем чем-то нереальным, в котором каждая краска заблистала по-новому, каждое дерево опоясалось сиянием. Уснувшее озеро, блестевшее, как зеркало, под пламенеющим солнцем, озарилось неведомой до сих пор красотой.
Странный это был, совсем новый мир. В нем Филипп чувствовал себя попрежнему одиноким, но одиночество это было другого порядка. Страха больше не было. Каким-то таинственным образом Филипп увидел и понял многое, доселе скрытое от его взоров.
9
Был полдень, и стоял палящий зной, когда Филипп подошел к миссии. Еще издалека услышал он знакомые звуки, похожие на жужжание роя пчел, а подойдя ближе, он увидел Наоми, восседавшую под тростниковым навесом главной хижины на небольшом помосте, сколоченном для нее Свенсоном для того, чтобы ее длинные юбки не волочились в пыли. Перед нею, прямо на раскаленной земле, сидело девять девочек, облаченных в бесформенные мешки красного и белого коленкора. Монотонным голосом повторяли они за Наоми
