Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
Варин глянул недовольно, исчез за марлей, а потом возник на крыльце. Это был грузный, пузатый, жадный, злобный и развратный человек, укрепившийся и поднявшийся за счёт тяги крестьян к водке и делающий всё, чтобы тяга эта, как ядовитое растение, росла и крепла с каждым днём. Одну жену он вогнал в гроб побоями и злобой, когда ещё был обыкновенным деревенским кулаком, вторая жила с ним всего полгода, но уже дважды сбегала от него к своим родителям в Восково; батраков он угнетал и гнобил, скотницу Марьяну обрюхатил и прогнал, с двумя другими прислужницами жил, как с наложницами; он хотел было изнасиловать и Матрену, но определил её «лярвой малохольной» и, на её счастье, отстал, зато драл за волосы и давал тумаки часто.
«Вот их, сволочей, как надо!» — говорил он жене за чаем, сжимая пухлый кулак и кивая на прислугу, и веря искренне, всем своим грузным, сальным телом и мутной душой, что его жизнь устроена правильно, основательно и так у него будет до самой смерти.
Разглядев с крыльца необычную пару нищих с коляской и сорокой, он неспешно спустился с крыльца и, косолапя ноги в начищенных хромовых, подкованных медью сапогах, подошёл. Вид человеческого обрубка с плешиватой головой заставил его мрачно усмехнуться. Сорока сидела на животе калеки и поглядывала на всех.
— И чего вам тут надобно? — лениво спросил Варин, доставая из кармана жилетки кожаную папиросницу и закуривая папиросу.
— Мы, мил человек, просим Христа ради, а за енто представленьице показываем.
— Какое представленьице?
— А весёлое! — улыбался Фрол. — Развеселим, споём и спляшем.
— Особливо ты! — ухнул животом кабатчик, пуская дым.
— Я те точно не спляшу, Господь ног не придал, — с той же улыбкой отвечал Фрол спокойно. — А вот она — спляшет, споёт да и всё расскажет так, что удивишься порядочно! Сорока, тебя как звать-величать?
— Я сорррррока-белобока! — проговорила сорока скрипучим голоском.
— А куды мы с тобой едем?
— Едем мы на кудыкину горрррру! — раздался скрипучий ответ.
— Ах ты, зараза! — зло усмехнулся кабатчик. — Говорит?
— Говорит. И поёт. А мы с Ваняткой подпоём. Народу ндравится.
И подмигнул кабатчику. Варин хотел было послать этих нищих с их сорокой куда подальше, но, всегда думая о выгоде, вспомнил, что балалаечник Савоська от него сбежал к себе в Портохино, а местный Ванька как играл на великом инструменте прескверно, так и продолжает, сколько ему водки ни наливай. Народ в кабаке веселить больше некому, а сами крестьяне веселятся только на свадьбах и праздниках.
«Без песельников да балалайки наши хреновья быстро напиваются да под стол валятся. Даже не поют. Таких токмо прочь волочить, чертей. Доходу нет. А на балалайку валят табуном, слушают, пляшут да пьют не сразу всё, не развозит их, дураков, ещё и ещё заказывают…»
Угрюмые мысли шевелились в его круглой голове, крепко сидящей на широкой, бычьей шее.
«А пущай енти у меня представленьице устроят. Не понравятся — вышибу к чертям. А получится — заработаю».
— Представленьице, говоришь? — пробормотал он. — Валяй. Делай у меня в заведении представленьице сегодня.
— Исделаем как надобно! — быстро поклонился головой калека, не расплёскивая своё спокойствие. — Благодарствуйте!
— Благодаррррррствуйте! — проскрипела сорока.
Варин велел Матрёне отвести нищих в старый сенник и дать им поесть.
Вечером, на закате в кабаке собрались человек тридцать манинских мужиков. Варин, после того как определил нищих у себя, послал полового пойти по избам и приглашать мужиков на «представленьице». В длинной кабацкой избе все они расселись по лавкам за столами, привычно заказали себе водки, а кто и закуску — сало, ветчину и вяленую рыбу, и задымили самокрутками. Посередине столы раздвинули, освободив место. Туда Иван и прикатил на дощечке с тремя колёсиками тело Фрола. Появление человеческого обрубка, застёгнутого в засаленную холстину, снизу подшитую обшарпанной кожей, вызвало у собравшихся крестьян брезгливое любопытство.
— Ишь, невалид, — произнёс один из них.
— Где ж его так? — обмолвился другой и присвистнул.
— Макеич, енто он, штоль, представлять будет? — громко воскликнул третий, и собравшиеся засмеялись.
А калека вдруг напружинился всем своим телом и не упал, а именно спрыгнул с дощечки на пол и, лёжа на животе, задвигался по исшарканному полу, словно гусеница, поднял голову и запел:
Родила мине маманя без рук да без ног,
Знать, увечным да калечным угораздил мине Бог,
А папаня мой от водки помре,
Стало бедно да няловко на нашем дворе,
Всё маманя на себе выносила,
Да мине на покос за спиной носила,
Раз пахали они с дядькою делянку весною,
Положила мине мама на полянку под сосною,
А на жеребца строка тогда напала,
И жестоко его в шею покусала,
И лягнул он маманю прямо в лоб да и вышиб дух,
И остался сиротой я, как в канаве лопух,
А дядька был плохим человеком,
Не хотел он жить, чтоб так вот быть с калеком,
Да и продал мине цыганам
За бутылочку да со стаканом.
Фрол перестал петь и заползал по полу быстрее. Он ползал на спине, на боку, на животе, при этом держа прямо свою плешивую голову и улыбаясь. Это был танец калеки. Мужики, кабатчик, его жена и двое половых уставились на Фрола, как на диковинное животное. Он же, перевернувшись на спину, запел громче, подняв к потолку свои маленькие глазки:
Так по миру по Божьему я мотался,
Как щепа по реченьке я плескался,
Да Господь мине Ванечку послал,
Он моим возильщиком стал.
С Ваней прёмся-трёмся мы по свету, аки птички,
Да Христа ради просим хлебца да водички.
Он снова сделал паузу и быстро задвигался по полу в своём «танце». Со зрителей сошла первая оторопь, некоторые стали негромко пересмеиваться. Выпитая водка помогла им привыкнуть к такому чудовищному и демонстративному убожеству, которое не каждый день увидишь. Но в своей крестьянской жизни они повидали разное убожество и сами жили в нём с детства.
— Но не всё ж нам так вдвоём елозить-куковать! — воскликнул Фрол, вдруг замерев. — Бог послал нам третьего, штоб не заскучать!
Стоящий у печки Ваня вытащил из-за пазухи сороку, посадил на ладонь и показал собравшимся. Сорока сидела молча, присев на лапках и косясь по сторонам чёрными бусинами глаз. А калека продолжил:
Вёз по лесу мине
