Последний человек в Европе - Деннис Гловер

– Нет, это не по-нашему, – сказал один шахтер, хлопнул его по плечу и двинулся к бару. «Хотя бы пиво дешевое», – подумал Оруэлл, но тут вдруг подумал, что мало кто из голодающих писателей проявил бы такое отношение к другим. Разговор вернулся к футбольному тотализатору.

* * *

В тот вечер он сидел за обеденным столом Альберта Грея. Дом Грея был муниципальный, но один из самых больших и опрятных за всю поездку Оруэлла на север – здесь даже довелось понежиться на фланелевых простынях. Сейчас он печатал письмо – очередное в нескончаемой переписке с Голланцом о романе «Да здравствует фикус!», который бесхребетные юристы понемногу выхолащивали не хуже любой государственной службы пропаганды.

Рядом стояла Ирен, десятилетняя дочь Грея, завороженная пишущей машинкой. Он дописал и вставил чистый лист. Поставил машинку перед ней, поиграть.

– Ну-ка, Ирен, напиши что-нибудь о своей собаке. И не забывай о пробеле – вот он.

Она начала медленно тыкать в клавиши: «мою собаку зовут джимми он много лаит и спит у миня под кроватью мы все его любим…»

Миссис Грей, которая шила у камина, посмотрела на них и улыбнулась. Ее муж в кресле-качалке, сидевший в рубашке без воротника, погрузившись в безвкусную сенсационную статью об убийстве, о котором тогда только и писали в местной газете, поднял глаза.

– Так, Ирен, не мешай мистеру Блэру, у него важная работа. Давай, пойди поиграй.

Оруэлл погладил ее по голове, и она ушла на половик перед камином, к сестре, которая, как и она, сосала мятный леденец – их вечернее лакомство. Девочки хихикали, устроив для песика его любимое развлечение – одновременно чесали живот и за ушами. Оруэлл вспомнил, что в их возрасте едва ли знал своего отца. Попытался представить себе, чтобы Грей или его жена позволили безумным садистам вроде учителей из школы Святого Киприана выбивать из детей строптивость. Намного ли лучше было его собственное детство? Он вставил в машинку новую страницу и начал печатать.

Но вот ведь интересно – не

Он два раза нажал «назад» и подчеркнул последнее слово.

Но вот ведь интересно – не триумфы современной техники, не радио, кинематограф, не пять тысяч новых романов ежегодно, не гигантские толпы на ипподроме «Аскот» или матчах в Итоне и Харроу, а именно сценки в простых скромных жилищах (особенно те, что случалось видеть еще до войны, когда Англия благоденствовала) побуждают меня считать наше время, в общем, довольно сносным для житья.

* * *

На следующее утро пришло время уезжать. Грей, болевший бронхитом, – хотя все, разумеется, подозревали что-то похуже, – не смог выйти на смену, поэтому попрощался лично.

– Всяческого успеха с книжкой, Эрик, – сказала миссис Грей у ворот. – Ждем ее с нетерпением. И спасибо, что помог мне помыть посуду.

– Хотел бы помочь чем-то еще. Ваш дом – самый гостеприимный во всей Англии.

Грей, стоявший на пороге и тихо кашлявший в кулак, подошел и протянул руку, аккуратно вытерев ее платком.

– Мы рассчитываем, что ты поможешь все исправить, товарищ.

Взяв его руку, Оруэлл ответил просто:

– Товарищ.

Впервые он произнес это слово без стыда и смущения. Для такого, как он, – итонца, несмотря на всю нищету, – звать другого человека товарищем лицемерно, а то и нелепо. Но это только если ты не социалист.

4

Кингсуэй-Холл, Лондон, 26 октября 1936 года. Радикальный депутат Джеймс Макстон – субтильный, с лицом как топор и длинной гривой темных волос, непокорно топорщившихся на большой голове, – доводил публику до нужного уровня гнева. Длинные и костлявые руки воинственно когтили прокуренный воздух на фоне грандиозного органа, где с трубок свисало красное знамя НРП.

Айлин, которая предложила сюда прийти, вынула сигарету изо рта, наклонилась и прошептала чуть ли не в самое ухо:

– Я только что поняла, кого мне напоминает этот самый Макстон. Ни за что не догадаешься.

– Подскажешь?

– Из детской сказки.

– Румпельштильцхен.

– Вылитый, верно?

Макстон зачитывал речь испанского революционного лидера, которому в последний момент не дали вылететь из страны. Металлический голос, усиленный динамиками, скрежетал обычными лозунгами – «фашистский кошмар», «мечты империалистов», «преступления против рабочих людей», «встанем плечом к плечу», – прослоенными фактами о недавней резне в Бадахосе[18], которая возмутила Оруэлла, Айлин и всех до единого социалистов Британии и из-за которой она и предложила сходить. Теперь казалось, будто они слушают жуткий лязг какой-то несмазанной промышленной машины. Чуть поменяй посыл, переставь слова местами – и он снова в Барнсли, на выступлении Мосли; но его это не волновало. Фашисты, несмотря на все свое напускное сочувствие к «народу», не торопились покончить со страданиями уиганских рабочих; теперь Оруэлл понял, что их просто нужно остановить.

Когда Макстон довел себя едва ли не до белого каления, Оруэллу пришло в голову: если не знать, что депутат не сам писал речь – и более того, что автор даже не англичанин, – то заметить это почти невозможно.

– Рабочие Британии! Рабочие всех политических убеждений Британии! Товарищи! Братья! Вот девиз нашей партии – Рабочей партии марксистского объединения: «До конца – победи или умри!»

Эти слова встретили бешеным одобрением и вскинутыми кулаками, а оживленней всего реагировала молодежная часть НРП.

– Откуда-откуда он? – спросил Оруэлл.

– Из ПОУМ[19]. Анархисты или кто-то в этом роде.

– Наши героические товарищи уже гибнут на поле боя. Если во имя победы потребуется погибнуть всем – мы погибнем! Рабочие, товарищи, братья – помогите нам! Помогите против фашизма, помогите против войны, помогите ради полного освобождения рабочих!

С райка огромного театра виделось колыхание толпы в густом синем дыме, выкрикивающей лозунги, которые с трудом можно было разобрать из-за топота: «Фашистские свиньи!.. Революция!.. Единый фронт!» Речь закончилась. Поднялись бешеные разгневанные аплодисменты.

Макстон, председатель НРП, уступил место генсекретарю – высокому Феннеру Брокуэю, одетому получше; его круглые очки поблескивали в свете прожекторов, как зеркала, пряча глаза.

– Товарищи, предлагаю резолюцию, – объявил Брокуэй, взмахнув листом бумаги, и толпа стала криком просить ее зачитать. Брокуэй положил страницу на кафедру и привычным жестом поправил очки на кончике носа. Зал притих.

– Это собрание считает, что долг британских рабочих заключается в следующем: первое – поддержать испанских рабочих в борьбе против фашизма. Второе – не дать капиталистической интервенции раздавить испанских рабочих ради победы капиталистического либерализма. И третье – выступать против любой войны, навязанной соперничающими между собой капиталистическими империализмами.

Его прервали аплодисменты.

Оруэлл застонал. Где-то здесь было смутное противоречие, но трудно сказать, в чем именно. И что им мешает