Хорошая женщина - Луис Бромфильд
Затерянный среди них, Филипп почувствовал себя менее одиноким, ибо здесь было его место, среди этой армии отверженных; он тоже был парией в мире, долженствовавшем принадлежать ему.
У входа одной из палаток он узнал Соколова. Тот стоял небритый, держа на руках двухлетнего ребенка с запавшими глазами и синими губами. Филипп молча пожал ему свободную руку и сказал:
— Вы слышали о Крыленко?
— Нет, я ничего не слышал. Я как-раз поджидал его, чтобы сообщить ему весьма печальные новости.
— Он уехал.
— Куда?
Филипп рассказал, что ему было известно, и Соколов заметил, помолчав:
— Пожалуй, у него не было другого исхода… Но что мы-то, оставшиеся, будем делать? Он у нас единственной человек с головой. Остальные не умеют шагу ступить.
— Он не забудет вас.
— Да, я его не виню. Он и сам потерял свою подругу…
— О ком вы говорите?
— Да это, ведь, его Джулию убили ночью.
У Филиппа закружилась голова, и он тихо спросил:
— И он не знает этого?
— Я вот и собирался сказать ему, потому что никто его не видел. Ну, а теперь, я рад, что он уехал. Он бы с ума сошел, прямо взбесился бы…
И Филипп снова увидел ее, как видел минувшей ночью, лежащую ничком в снегу… Джулию, возлюбленную Крыленко.
— Ей не-зачем было ходить туда, — сказал Соколов. — Но она ни на шаг не отставала от него и непременно хотела послушать его речь… — Соколов сплюнул в снег. — Что ж, она умерла легкой смертью… Это лучше, чем жить вот так.
А Крыленко прятался всю ночь в замке Шэнов, не зная, что в парке лежит на снегу мертвая Джулия!..
Больной ребенок заплакал, и Соколов погладил его по головке своей мозолистой лапой, поросшей черными волосами.
Филипп подумал: «Дебри в Мегамбо были менее жестоки и дики, чем окружающий меня мир».
20
Для Джэзона Даунса трагедия в парке имела только одно значение: она омрачила весь блеск его удивительного возвращения. Утренние газеты были полны новостей об «учиненном забастовщиками ночном мятеже». Газеты сообщали о смерти какого-то поляка и Джулии Риццо и с торжеством объявляли о том, что стачка, наконец, сломлена. И только где-то позади, рядом с объявлениями, ютилась краткая заметка, оповещавшая о возвращении Джэзона Даунса и касавшаяся необычайной истории его падения и последующей потери памяти. Многие, вероятно, вовсе и не заметили ее.
Но Джэзон использовал свое возвращение, как мог, обходя все табачные лавки и покерклубы, завсегдатаем коих он был в юности. Он даже заглянул в пивную Хенесси, начинавшую снова процветать на деньги штрейкбрехеров. Но он не произвел большого фурора, так как нашел всего одного или двух человек, вообще знавших его, для других же он был только мужем Эммы Даунс, которого они едва заметили, взволнованно обсуждая ночные беспорядки. Его толкали у стоек баров и оттесняли в угол в игорных комнатах.
Огорченный, отправился он искать слушателей среди стариков, целыми днями заседавших у печки в похоронном бюро Мак-Тэвиша. Они стары: они вспомнят его. Но и здесь злободневность ночной трагедии погубила его рассказ. Комната была полна итальянцев: тут были отец и семеро осиротевших братьев и сестер Джулии Риццо. Отец плакал и ломал руки. Старшие дети вторили ему, а четверо младших угрюмо топтались в углу. Их успокаивал не кто иной, как сын самого Джэзона, Филипп. Он кивнул отцу, потом бросил на него быстрый презрительный взгляд и исчез с Мак-Тэвишем в задней комнате, где гробовщик обряжал Джулию для последнего упокоения. Сначала Джэзон с надеждой огляделся кругом, но, смущенный и подавленный неприкрытым проявлением чувств итальянцев, он шмыгнул за дверь и направился к находившемуся по близости ресторану «Идеал». Он напоминал петуха, потерявшего в бою гордые перья своего хвоста. Однако, приближаясь к ресторану, он опять повеселел: ведь у него оставалась его Эмма, всегда восхищавшаяся им.
21
Филипп встретился с отцом в ресторане, но они мало разговаривали; Эмма же все время толковала о ночном бунте, при чем заметила:
— Теперь, когда полиция перестала нежничать с этим сбродом, стачка окончилась моментально.
После этих слов Филипп спокойно встал и ушел, не сказав родителям ни единого слова. Дома он застал жену аптекаря, которая присматривала за близнецами. Она сообщила ему, что Наоми ушла к Мабель. Миссис Стимсон желала знать дальнейшие подробности о возвращении отца Филиппа, а также, что слышно нового о событиях у замка Шэнов. Ответив на десяток вопросов, он поспешно ушел.
В четыре часа явился отец взглянуть на близнецов. Он катал их обоих на коленях, подбрасывая их до тех пор, пока они не расплакались, после чего миссис Стимсон с решительным видом заявила:
— Я оставлю их с вами. Наоми уже два часа назад следовало быть дома, а у меня свое хозяйство, за которым я должна присмотреть.
Даже для нее бедный Джэзон не представлял уже животрепещущего интереса.
Когда в семь часов Филипп пришел посидеть с близнецами, пока Наоми была на спевке, он застал маленькую. Наоми в слезах, а отца спящим в глубоком кресле около газовой печки. Джэзон снял воротничок и завернулся в одеяло. Для него сон был просто способом заполнять время между яркими моментами существования: он спал, когда ему было скучно, и спал, когда приходилось ждать.
Прижимая к себе ребенка и нежно похлопывая его по спинке, Филипп приблизился к отцу и дотронулся до него носком ботинка.
— Папа! — окликнул он его. — Папа, проснись!
Джэзон проснулся с кошачьей медлительностью чувственной натуры, потянулся, зевнул и снова закрыл глаза. Он заснул бы во второй раз, если бы ему не мешал настойчивый ботинок сына, отчаянный крик младенца и голос Филиппа, повторявший:
— Проснись! Проснись!
В самом этом тыканьи носком ботинка чувствовалось какое-то презрение или, по крайней мере, недостаток почтения. Джэзон заметил это и нахмурился.
— Я только на минуту задремал, — сказал он. — Не может быть, чтобы я спал долго.
И сейчас же вся его самоуверенность пропала и сменилась заискивающим,
