Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес

Рука Фелиситас невольно тянется к широким мягким бретелькам ее детского лифчика.

– Прикинь? Мне и так неудобно с этими дурацкими косточками, а тут еще его мерзкие, жирные от чипсов пальцы. Хочешь узнать ужасный секрет?

Фелиситас кивает. Эстела складывает ладони у ее уха и шепчет:

– Раньше я была в него влюблена. – Она отстраняется и морщит нос. – Ну, наполовину. Потому что он мне нравился, только когда молчал и ничего не делал. В общем, он просто казался мне симпатичным.

Фелиситас сияет. Она так рада, что Эстела доверила ей свой секрет, что мгновенно признается:

– Я еще никогда ни в кого не влюблялась.

Эстела открывает рот от удивления.

– Правда? Никогда? – говорит она так, словно это выдающееся достижение, а не досадный недостаток. – Круто. А все мои влюбленности заканчивались разочарованием.

– Я начинаю следующий раунд, – кричит Густаво с другого конца комнаты. – Вы готовы снова проиграть или так и будете сидеть и болтать о мальчишках?

Эстела швыряет в него подушкой, чтобы он перестал изображать поцелуи, и идет к телевизору. Фелиситас следом. Она проигрывает первой. Ее мысли заняты не персонажами на экране.

Мы разные, повторяет она про себя, но она моя подруга. У Фелиситас есть подруга. У нее есть человек, рядом с которым она не нервничает, кому она может признаться в неловких секретах и не опасаться осуждения, с кем она действительно может поговорить. У меня есть подруга, мы с ней разные, и это здорово. Если бы Эстела так от нее не отличалась, некому было бы предупредить Фелиситас о месячных и о мальчишках, дергающих за лифчик.

Ангустиас в конце концов предупредила бы, но было бы слишком поздно. Она забыла, каково это – быть десятилетней. Ей двадцать семь, больше четверти века. Она уже стала говорить что-то вроде «когда я была в твоем возрасте» и «в мое время». Густаво и Эстела никогда так не скажут. Они не будут вспоминать прошлое, потому что могут вместе переживать настоящее.

– Ты спросила бабушку, как она узнавала секреты? – интересуется Эстела, пока Густаво носится по комнате, радуясь своей победе.

Фелиситас застенчиво улыбается и кивает:

– Спросила. Она готовила волшебную еду. И меня этому научит.

– Ого, какая у нас будет крутая способность! На ком первом ее испробуем? Слушай, мы можем приносить еду в школу. Узнаем секреты каждого!

Фелиситас виновато качает головой:

– Она собирается научить меня готовить, но, думаю, магия работает только у нее.

Эстела пожимает плечами:

– Тогда мы попросим ее готовить для нас.

– Она не сможет, ее ведь уже тут не будет, – объясняет Фелиситас. – Я здесь и осталась, чтобы помочь ей совсем уйти. А когда она уйдет… Возможно, я тоже уеду.

Эстела вздыхает:

– Да, но ведь это еще неизвестно. Может быть, уедешь, а может, и нет.

– Когда… если я уеду, – говорит Фелиситас, – можно я буду тебе звонить? Ну, не все время, а иногда. Или писать с маминого телефона.

– Конечно! И я буду тебе звонить и писать. Я буду рассказывать о своих новых крашах, а ты мне сообщишь, когда у тебя начнутся месячные.

– Я, наверное, буду реветь в трубку. С моим везением это точно случится во время обеда или на физкультуре.

– Даже если так, все будет хорошо. Просто попросись сразу к медсестре. На твоей черной одежде пятна даже никто не заметит. Кстати, почему ты всегда носишь черное?

– А ты почему всегда носишь розовое?

– Я вовсе не всегда ношу розовое, и я первая спросила.

Фелиситас смотрит на потрепанный подол своего платья, представляя, как мама лихорадочно надевает и снимает одежду. Ничего не подходит! – кричит Ангустиас. Мне кажется, я поправилась. Ужас, это слишком ярко. А это слишком блекло. Эта блузка просвечивает? Когда я ее купила? А, это был подарок. Может, нам удастся ее продать.

– Тебе когда-нибудь хотелось, чтобы в вашей школе была форма? – спрашивает Фелиситас.

Эстела с отвращением высовывает язык.

– Нет, с какой стати?

– Не надо было бы думать, что надеть. Все всегда одинаковое. Ты бы сэкономила время и деньги, потому что могла бы просто надевать больше одежды зимой и меньше летом.

Эстела корчит недовольную гримасу.

– Наверное, это практично, но как-то скучно. А ты не могла бы выбрать другой цвет для своей формы? Уверена, зеленый тебе очень пойдет.

– У черного много оттенков, но не так много, как у других цветов. Вот, например, оливковый зеленый сочетается с неоновым зеленым?

– Ни в коем случае!

– Вот видишь. Даже у белого слишком много оттенков, и он легко пачкается.

Эстела с восхищением глядит на Фелиситас.

– Ты, конечно, со странностями, но круто соображаешь. А еще черный хорошо подходит для модных вечеринок и большинства свадеб и похорон.

Фелиситас соглашается.

– Давай, когда снова придешь в гости, пройдемся по магазинам и примерим что-нибудь яркое, просто чтобы ты почувствовала, как приятно носить розовое. Ты ведь собираешься ко мне приходить? Ты обещала запрещенный поход в кино, помнишь? – напоминает Эстела, подталкивая Фелиситас локтем.

– Угу, – мычит Фелиситас и хватает пульт. – Густаво, ты готов проиграть? – кричит она, хотя знает, что с одной рукой и отсутствием опыта она первый кандидат на проигрыш.

Во время следующего раунда Фелиситас раздумывает, не начать ли носить розовое, раз уж они уезжают из Грейс. Она готова на все, лишь бы почувствовать себя немного лучше и пережить переезд туда, куда захочет отправиться Ангустиас. Ольвидо явно не понравится, что внучка нарядилась в светлое вскоре после ее смерти. «Как тебе не стыдно! – начнет ворчать она. – Глаза бы мои на тебя не смотрели». Если Фелиситас сделает это до того, как Ольвидо исчезнет, возможно, Ольвидо решит, что «семейная» часть ее плана не завершена. Фелиситас по-прежнему плохо воспитанный ребенок. И ей стоит остаться, чтобы это исправить.

Глава 45

Ольвидо

Первые шесть месяцев беременности дочери Ольвидо отказывалась думать о внучке. На седьмом месяце, когда стало невозможно выдавать большой живот Ангустиас за признак несварения желудка, она начала придумывать ребенку имя. Первое, что пришло ей на ум, – Консепсьон[102]. Просто. Буквально. Она по-прежнему не воспринимала ребенка как свою внучку.

Месяц спустя, когда женщины из их церкви спросили, есть ли у нее на примете какие-нибудь имена, Ольвидо, вдохновленная привкусом символической крови Христовой, все еще ощущаемым во рту, ответила: «Милагрос или Каридад»[103].

А потом родилась Фелиситас.

– Пас[104], – воскликнула Ольвидо, заглушаемая пронзительными криками младенца. – Тебе надо было назвать ее Пас.

– Ее зовут Фелиситас, – отрезала Ангустиас, покачивая малышку на руках.

– Ну, я что-то