Глаза Моны - Тома Шлессер
– Поэтому эта дама такая красивая?
– Отчасти. Это стереотип того времени, которому следовали все поэты: роковая женщина. Страдальческие, но полные неги позы жертв подчеркивают ее власть. Поэтому да, Фортуна, богиня судьбы, красива, сулит ли она счастье или муки, и еще потому, что для Бёрн-Джонса муки – это самое большое счастье.
Моне ужасно нравились парадоксы, эти словесные фокусы и виражи. Анри же был мастером по этой части и старался, чтобы его слова были чем-то бо́льшим, чем просто головоломки. В данном случае он действительно думал, что для Бёрн-Джонса и художников его поколения парадокс был излюбленным приемом. В них жила противоречивая страсть, название которой – мазохизм. Это слово, которое обязано своим происхождением современнику прерафаэлитов и Бёрн-Джонса, писателю Леопольду фон Захер-Мазоху, который написал в 1870 году повесть “Венера в мехах”. “Вот оно что!” – внезапно сообразил Анри. Песня группы Velvet Underground, что крутилась у него в голове, была написана под влиянием этой повести. Как он мог так долго этого не видеть? Приятно знать, что можно открывать что-то новое и на девятом десятке!
30. Винсент Ван Гог. Запечатлевай головокружения
Прошло три недели с тех пор, как Мона стащила конверт с газетной вырезкой о Колетте. Она мало что поняла из статьи, но в душе остался от нее горький осадок, так что вникать глубже в суть дела она не пожелала. Наоборот, она предпочла бы стереть из памяти это впечатление. Но мысли о бабушке посещали ее все чаще, так что просто забыть было невозможно. Ее загадочные появления во время сеансов гипноза и то, как, не менее загадочным образом, ее вещи обнаружились в отцовской лавке, слишком сильно взволновало Мону, и запретить себе думать об этом она не могла. Иногда, когда она оставалась в лавке одна, ее подмывало опять спуститься в подвал и взять еще какие-нибудь из хранившихся там бумаг. Какому ребенку не хочется сделать что-то запретное! Но ее останавливал страх, как бы не расстроиться еще больше.
Однажды в воскресенье вечером сожаление о том, что она так мало знает о своей бабушке, внезапно сменилось другим, еще более острым, почти невыносимым: ей стало жалко, что бабушки нет с ней рядом. Ей не хватало ее голоса, взгляда, целительного смеха, самых простых жестов – не хватало до боли! Эта боль обрушилась на Мону, когда она делала уроки, растянувшись на полу в подсобке, между горами коробок, и она залилась слезами. “Что я делаю, меня же будут ругать за то, что я плакала!” – вот первое, что пришло ей в голову. Просто удивительно, как легко дети чувствуют себя виноватыми за самые естественные эмоции. Она стала вытирать мокрое от слез лицо рукавом сиреневой кофты. А потом решила перерыть всю лавку в поисках всего, что могло бы рассказать о бабушке. Она встала, подошла к ведущему в подвал люку и уже нагнулась, чтобы открыть его. Но так и застыла, стоя на коленях: сильная тоска разбудила в ней давно забытое воспоминание.
Моне три года. Она сидит на коленях у Колетты и играет с разными коробочками. Их много, некоторые очень красивые, она открывает их, заглядывает внутрь и опять закрывает. Такие забавные шкатулочки с крышками, и чего только в них нет: пожелтевшие ароматные пакетики, фотографии, украшения и всякие мелочи! А когда из какой-то коробки Мона вынула позолоченный медальон с изображением Мадонны с младенцем на одной стороне и выгравированным именем “Колетта” на другой, бабушка сказала:
– Эта вещица для меня больше ничего не значит. Самое святое – вот, – она показала висящую у нее на шее ракушку, – и когда-нибудь это будет твоим.
Мона почувствовала у себя на плечах бабушкины ладони, такие нежные, родные. Глаза Моны закрылись, и снова неудержимо полились слезы, она никак не могла расстаться с явившимся из мира мертвых призраком. Она не сдвинется с места, так и останется тут навсегда, на коленях, чтобы не прервалась эта чудесным образом возродившаяся связь.
Когда она открыла глаза, ее уже не гладили по плечам, а сжимали в объятиях. И руки были крепкие и ласковые.
– Не плачь, моя девочка, я тут, с тобой, – шептал ей папа.
* * *
Томительная грусть, меланхолия не оставляла Мону и по пути в музей. Прямо заговорить с Анри о бабушке она не осмеливалась, поэтому начала издалека и спросила, верит ли он, что можно обрести то, что утрачено навсегда. Анри, озадаченный, подумал, что она подразумевает свой страх полностью потерять зрение, и, едва не дрогнув, бодро сказал:
– Вспомни картину Филиппа де Шампань.
Да. Мона вспомнила: всегда надо верить в чудо. Но это не очень-то ее утешило. Этот луврский урок когда-то ей пригодился, однако на этот раз его было мало. Она желала бы, чтобы ее дед сам, лично и прямо сейчас сотворил невозможное и тем доказал, что чудеса действительно существуют. Она прекрасно знала, что это неправильное желание, чудеса не совершаются по заказу. И не следовало требовать от деда того, чего он заведомо не мог сделать, даже если бы захотел, ведь неудачная попытка только огорчила бы их обоих. Но наивная вера с примесью детского эгоизма была сильнее разума, так что она стала умолять:
– О, Диди, соверши чудо сам, ну пожалуйста!
Анри вздохнул и с улыбкой сказал:
– Не вздумай требовать от меня этого каждую среду, но сегодня… так и быть!
Мона раскрыла рот. А Анри величественным жестом указал ей на стоявшую метрах в тридцати группу посетителей. Она моментально все поняла. Среди экскурсантов была та влюбленная пара, которая фотографировала их несколько недель тому назад. Мона изумленно вскрикнула, выпустила руку деда и бросилась к парню с девушкой, чуть не сбив их с ног. На вопрос девочки, не стерли ли они тот снимок, они ответили: конечно нет! Они и сами были счастливы случайно снова с ней встретиться. Фотография – Мона и Анри, освещенные солнцем и парящие над миром, хранилась в памяти мобильника. Едва дыша, Мона продиктовала адрес электронной почты, и картинка в тот же миг была отправлена.
– Диди,
