Глаза Моны - Тома Шлессер
– А нельзя ли сказать это проще? В той же песне о Сезанне есть строчка: “Он освещает мир”.
– Да, верно. Он хотел видеть все широко открытыми глазами. И вглядывался так пристально, что глаза у него наливались кровью и чуть ли не вылезали из орбит, измученные напряженным усилием проникнуть в суть природы и искусства. Он доводил себя до полного изнурения и мог минут на двадцать обмирать между двумя взмахами кисти. Он проводил за работой целые дни. Шутили, что за долгие часы, в течение которых Сезанн изображал гору Сент-Виктуар, медленно разрушалась от времени не она, а сам художник. Но он никогда не отступался.
– Получается, писать эту гору для него все равно что восходить на нее, – решилась сказать Мона.
– Вот именно, он изображает ее так, как будто на нее взбирается. И не останавливается, несмотря на срывы, сомнения и страшные усилия, от которых идет кровь из глаз.
– Ой, Диди, можно я сама скажу, какой у нас сегодня урок! Я знаю!
Анри согласился. И Мона, получив его одобрение, улыбнулась и снова запела. Но это была другая песня Франс Галль – не про Сезанна, а та, которую на прошлой неделе они пели в лавке вдвоем с отцом: “Борись!” В ней была строчка из четырех призывов, которые как нельзя лучше подходили и сегодняшней картине, и ее великому автору.
– “Иди и сражайся, трудись, не сдавайся!” – громко пропела Мона, вытянув руки к музейным сводам и откинув голову с взлохмаченными волосами, дрожа от радости, восторга, упоения жизнью.
29. Эдвард Бёрн-Джонс. Полюби меланхолию
Раз в неделю мадам Аджи поручала какому-нибудь ученику провести вместо нее урок на любую, по его выбору, тему. Когда пришла очередь Моны, она принесла в класс афишу выставки Жоржа Сёра, тот самый постер, что висел у нее в спальне, с изображением молодой женщины в профиль, сидящей на табуретке, положив согнутую левую ногу на правую. Мона прикрепила афишу к доске и начала рассказывать: обратила внимание одноклассников на пуантилистскую манеру Сёра, то есть на то, что изображение состоит из множества отдельных цветных точек, благодаря чему лицо женщины получилось расплывчатым, а ее кожа и фон, на котором написана вся фигура, словно гипнотически мерцают. Потом поместила картину в контекст времени, назвала Тёрнера с его размытыми пейзажами, Моне, Мане и Сезанна и упомянула о стремлении художников отказаться от теней и отчетливых контуров в пользу чистых красок и полунамеков.
Она не просила помощи ни у родителей, ни у деда, когда готовила этот доклад, а просто вспомнила и применила все, что узнала в Лувре и в Орсе, порылась еще в интернете и постаралась передать своими словами, как представлялся ей Сёра.
– Он неоимпрессионист, иначе говоря, он пошел еще дальше, чем импрессионисты, и изображение у него буквально распыляется.
Мона рассказывала очень увлеченно, но без пижонства. Однако по мере того, как она говорила, ей все больше казалось, что у нее ничего не получается. Почему? Потому что она все время думала о дедушке. На свою беду, она словно раздвоилась и сравнивала сама себя с идеальным образцом. Как будто одновременно стояла у доски и сидела за своей партой. Неприятное чувство нарастало, в мозгу звучало: “Я никуда не гожусь”. К глазам подступали слезы.
И все же, поскольку она хорошо подготовилась, речь ее лилась автоматически, сама собой. Она говорила, что Жорж Сёра умер совсем молодым и успел написать не так много; объясняла, что краски Сёра смешивались не на палитре, а в глазах смотрящего на картину благодаря тому, что точечные мазки располагаются так плотно. Она чуть не плакала, была уверена, что говорит бестолково и никто ничего не поймет. Но переборола себя, не разрыдалась и продолжала. Под конец ей удалось сказать, что Сёра мечтал, чтобы, глядя на его картины, зритель почувствовал себя “омытым изнутри” (тут Диего фыркнул) трепетной красотой пуантилизма. И последним усилием проговорила, стараясь выражаться как можно яснее, что художники XIX века не зря проводили все эти эксперименты с красками, соревнуясь с фотографией, которая в то время была только черно-белой.
Ну вот и всё! Мона выдержала и не убежала посреди лекции, как ей хотелось. Но все равно она думала, какая огромная разница между знаниями деда и ее детским лепетом. “Я никуда не гожусь!” – упорно шептал ей внутренний голос.
Класс ошарашенно молчал. Тогда мадам Аджи предложила всем выразить свое отношение к докладу. Раздались бешеные аплодисменты. А Мона, искренне огорченная своей неумелостью, не сразу поняла, аплодировали ей из жалости и в утешение или в награду за невероятное выступление, настоящую лекцию по истории искусства.
* * *
Когда Мона в следующий раз встретилась с дедом, она не стала рассказывать ему о своем успехе в школе. Почему? Причина понятна, хотя сформулировать ее она не могла: хотя Анри был бы горд и счастлив узнать, что она может самостоятельно рассуждать о живописи, у нее самой эта самостоятельность вызывала какое-то тревожное чувство. Ей казалось немыслимым смотреть на какую-нибудь замечательную картину и оценивать ее без деда. Принять эту самостоятельность значило признать, что она взрослеет, а признать взросление значило проститься с детством. Спроси кто-нибудь Мону, сможет ли она когда-нибудь пойти в какой-нибудь музей одна, без Анри, ее деда, ее героя, она совершенно искренне поклялась бы всем самым прекрасным на свете: никогда и ни за что! И в тот день, сжимая его руку, она и в самом деле охотно дала бы такую клятву. Но пальцы ее разжались сами собой, когда она со смешанным чувством восторга и ужаса увидела изумительное “Колесо Фортуны”, шедевр Эдварда Бёрн-Джонса.
Очень странная, фантастическая сцена, напоминающая сновидение, написанная гладко и цельно. Стоящая в профиль босая женщина с закрытыми глазами, в платье и чепце стального цвета толкает одной рукой огромное деревянное колесо. К его ободу прикованы два мускулистых мужчины с едва прикрывающими бедра повязками (в самом низу есть еще и третий, но он едва виден – только плечи и голова с лавровым венком). Удивительная
