Черный снег - Пол Линч
В первые дни мая погода установилась холодная и злобная. Под моросившим дождем отправился он в город за припасами и заметил, что люди к нему теперь по-другому. Те, от кого он ожидал, что остановятся и поприветствуют, теперь не обращали на него внимания. Он пришел в скобяную лавку, и его там заставили ждать, в итоге обслужили последним, а когда дошла очередь, обслуживал хозяйский сын, бо хозяин лавки Джон Доэрти глянул сквозь него, будто он привиденье, и ушел вглубь дома. В тот день домой он ехал, стиснув зубы, пальцы на руле белы от напряжения. Тогда же после обеда он увидел, как в моросящем дожде появился священник, под широкополой черной шляпой въехал к ним в ворота на велосипеде и бережно прислонил его к стене. Барнабас спрятался за новым сараем и с презрением наблюдал, как священник ступает легко, как обошел он дом, постучал в заднюю дверь и приложил ладонь к стеклу, заглядывая внутрь. Выкликал Эскру по имени. Барнабас не шевельнулся, пока не увидел, как пастырь снова выехал за ворота. Так и знал, что Эскра снова ушла на очередную долгую прогулку.
Он стоял перед бескровельным хлевом и прислушивался к тишине на ферме, к этой весенней поре и ко всему, что должно было прийти с ней, к песне скотины, которая в своем хорале уже подалась бы в поля. Коровы эдак знали его голос. Их живость. Их упрямое коровство. Он взобрался по лестнице, поднялся на переднюю стену и посмотрел, куда встанут балки, а потом заглянул вниз, в ожидающий хлев, воображая, как поместит в него бьющееся сердце. Мычанье скота, его толкотня, древний слитный запах корма и навоза. Думал о том, как теперь ведет себя с ним Эскра, клятая эта женщина, и он больше не понимает ее и не знает, что поделать. И мальцу-то не мамка даже. Казалось, будто она их больше не слышит. Еще несколько недель подождать древесины, и он покроет крышу, уложит сланец, и хлев достроен, и тогда, конечно же, она придет в себя. Все можно будет начать заново. То, как с ним теперь обращались в городе. Он перегнулся через каменную кладку и с силой ударил по ней основанием кулака. С залива призрачный вкус соли, и с верхотуры на стене он видел землю хороводом вокруг себя, задние поля Макдейда, земли Франа Глакена, белый домик Пата Волокиты с кавардаком и вонищей. Барнабас свесился со стены и сплюнул на каменные плиты.
Войдя в кухню, увидел ее за столом, она сидела, уставившись в тарелку с едой, которую лишь поворошила. Печь почти совсем погасла. Он пошевелил угли, подбросил дров и налил себе холодного чаю. Включил радио. Песня затопила комнату, и он замер где стоял. Старая джазовая мелодия, номер Дюка Эллингтона, мгновенно перенесла его в ее объятия на Винегар-Хилл, где танцевали они в квартире у ее матери. Он потянулся к приемнику, прибавил громкость и позвал. А ну иди ко мне. Голова ее медленно полуповернулась, и вот уж он подскочил, схватил за руку, стянул со стула и повел в бережном танце, медленно кружа, будто волоча за собой пугало с ногами из палок. Зашептал ей, ты же помнишь это, правда? Он направил ее в такт музыке, и ноги ее наконец нащупали очерк танца на полу, и она понемногу расслабилась, позволила ему держать ее крепче, потом сама сжала его ладонь. Голова ее легла к щеке ему. Дух хлева от него. Он сам стал хлевом, стал деревом, гвоздями, кирпичом и досками, с пылью всего этого в волосах и колючей проволокой бородатой щеки, и пахло от него и травой, и деревьями, пахло от него всем Донеголом.
Сказал ей, вернись ко мне, Эскра, а? Вернись ко мне. Прошу. Что было, то было. Мне дела нет.
Ее голос поднялся к нему, словно призрак голоса из давних лет. Ты позаботишься о мальчике, Барнабас? Правда ведь? Я больше не знаю, кто я.
О чем ты, Эскра? Ты ж его мамка.
Он почувствовал, как напряглись ее руки, они оба теперь двигались под музыку медленнее.
Разве не понимаешь, Барнабас? Все теперь другое. Все изменилось. Мы здесь жить больше не можем.
Он застыл, выпустил ее руку, упер в нее взгляд. О чем ты толкуешь, женщина? сказал он. Блядский хлев почти достроен. Я его отстроил для тебя. Для нас. Для семьи нашей. Я заплатил за дерево, пока ты валялась в постели. Я собственными голыми руками все построил! Ты, должно быть, спятила. Глаза его ослепли, он развернулся и загрохотал вон, оставив ее стоять в кухне одну.
Его держали в тисках тревожные сны, а затем разум вырвался из их хватки, растекся по комнате. Он открыл глаза и лежал, пытаясь ухватить исчезающее виденье, как ладони ловят воду. Спальня запеклась полумраком, он перевернулся, прислушался к тишине. Обернулся и увидел, что Эскра уже встала. Спустившись в кухню, обнаружил, что там темно и ни следа Эскры, ведро с водой пусто, открыл дверцу печи: огонь не разожжен. Он выругался, вышел в утро, небо низко и светозарно бело, будто за ним, чуть подале досягаемого, таилось нечто священное. Колонка исторгла долгий, ленивый скрип, похожий на крик неведомой птицы, и он наполнил кувшин водой. В ответ на зов колонки появилась тощая серая кошка, крадучись пересекла двор, не спуская с Барнабаса глаз. Замерла и изготовилась бежать, сфинксовы уши, под полосатой черно-белой шерстью прорисовывались ребра, и вот уж молниеносно прыгнула в поле. Он двинулся к калитке, кувшин в руке, накренился, вглядываясь в дорогу, посмотрел, сколько видел, до самого поворота, но Эскры простыл и след.
Развел огонь и зарядил печь торфом, подождал, пока плита разогреется, включил радио и уселся. Новости войны и футбольные результаты, и вот он встал и выключил радио. Огонь уже грел, он глянул на время и позвал Билли спускаться. Чуть погодя явился в спешке Билли. Я опаздываю в школу, сказал он. Меня никто не разбудил.
Барнабас стоял, руки на мойке. Тебе сколько лет уже? Сам, что ли, просыпаться не можешь?
Билли подошел к плите, увидел, что никакой каши не сварено. А где мой
