Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Иногда Селеста рассказывает детям истории, которые Арезки понимает лишь урывками – французский у нее такой же приблизительный, как у него. Истории как будто никогда не кончаются и тянутся из поколения в поколение. Когда кажется, что понял, кто ее герой и почему он достоин рассказа, вот он уже умирает или исчезает, и Селеста ведет речь о его сыновьях и дочерях. Потому что дети вырастают, говорит Селеста, склоняясь над маленькими спеленатыми телами.
Арезки не рассказывает историй, но для детей он снова стал резать по раковинам, и старшие играют с этими маленькими театрами из перламутра, на которых проступают финиковые пальмы и кабильские символы.
Однажды Селеста не приходит. Она ушла в горы к своим, говорит Насер, и оставила ему детей. Он толком не понимает, почему она приходила, почему ушла, почему на этот срок,– он смирился: так – значит так. Он и сам вернулся бы домой, если бы мог. Теперь, когда она ушла, он рассказывает обоим своим детям, как и всем в деревне, что их мать была с острова Реюньон (бурбонка, как тогда говорили). Это более приемлемо, чем канака. Арезки не знает, что малыши делают с воспоминаниями о своей матери, в которых Селеста вовсе не с Реюньона, может быть, они достаточно малы, чтобы забыть. А может быть, думают, что женщина, которая их качала, была им не матерью, а кормилицей. Или, может быть, уже способны понять, что правда не имеет большого значения, если ложь открывает перед вами двери.
Рассказы Селесты еще долго звучат в доме после ее ухода, дети требуют историй, которых ни Арезки, ни Эжени не знают. Эжени неловко пытается ей подражать, но она не выросла в лоне клана, который ритуально рассказывал себе свою историю и знал имена предков вплоть до появления первого человека. Она рассказывает им про Анку[53] и белую даму, дети плачут. Она умолкает.
На поверхности воды Тасс теперь различает только плавающие цветные блики.
Идут годы, пролетает саранча, бури, наводнения, голод, беременности, все обрушивается, как волны. Тела изнашиваются. Приговоренный к восьми годам каторги, Арезки умер в 1903 году, а каторжные работы для него так и не кончились.
В легком колыхании воды слышится только шепот Селесты: «Но дети вырастают».
На поверхности
– Отлично. Отлично, отлично,– говорит НВБ.– Спасибо за твоих призраков. Нас очень много сегодня вечером.
С трудом выбравшись на край расщелины, с пылающей лодыжкой, с мокрыми волосами, Тасс видит трех человек, которые сверху наблюдали за ее водным путешествием. В лучах фонарей перед ней мелькают только фрагменты, но ее первая мысль – что никто из них не похож на мага или провидца и что вся эта троица весьма далека от трех ведьм из «Макбета». Они выглядят… нормальными, то есть, думает она, «горожанами», «тридцатилетними», то есть «близкими мне», она думает, что могла бы сесть за соседний стол в накамале или встретить их в супермаркете. Тасс ожидала совсем другого общества, выплыв на поверхность. На мужчине расстегнутая толстовка с капюшоном, под ней майка вымышленной баскетбольной команды (или плохая имитация команды реальной), на женщине рядом с ним топ в крупных цветах и спортивные велюровые брючки, третья порывается уйти. Здесь полно духов, говорит она.
– Ты можешь идти? – спрашивает та, что повыше.
Тасс качает головой. Она вымотана, ей кажется, что она прожила в простом прошедшем, что спрягалась во временах, и от этого ее мысли совсем скорчились. Она еще слышит ворона на ближайшем дереве. Веки ее невольно опускаются, закрывая глаза, опухшие от образов. Она чувствует, как чьи-то руки подхватывают ее, поддерживают. Так и засыпает, болтаясь меж плеч незнакомцев, как на заднем сиденье родительской машины, когда она говорила им, что они могут ехать в любом направлении – куда захотят.
Когда она открывает глаза и полоса света бьет прямо в сетчатку, боль начинает стучать в голове, сжимая ее обручем от уха до уха. Ее первая мысль – проклятие злоупотреблению джином, и гнев на себя поначалу так силен, что ей даже в голову не приходит подумать, а где это она находится. Она пьет протянутую ей воду, пробормотав спасибо, которым удовлетворяется неопознанный адресат.
– Как ты? – спрашивает женский голос.
Тасс мотает головой и ворчит. Человек выходит из комнаты.
Мало-помалу до нее доходит, где она. Большая хижина из листового железа, деревянные столбы и ткани, натянутые там и сям, чтобы разгородить помещения, ветви деревьев поглаживают крышу с мерным скрежетом. Это немного похоже на ее воспоминания об охотничьей хижине детства, только больше и солиднее. Рядом с ней две импровизированные кровати, сделанные из пластов мха и листьев. Они пусты.
Она выходит, прихрамывая. Те же самые три ночных силуэта – они на улице, и дневной свет придает им плотность и материальность. Он подтверждает то, что Тасс думала накануне вечером: в этих троих нет ничего сверхъестественного. Две женщины сидят в траве, одна задумалась, другая нервничает. Мужчина лежит, возможно, спит.
Чем ближе подходит Тасс, тем меньше ее глаза способны что-либо разглядеть. Картинка приближается и удаляется, расплывается и обретает очертания. Каждая смена кадра усиливает головную боль. Тасс копит детали, но они никак не соединяются в одно целое.
Вокруг левого глаза женщины с узлом волос созвездие крошечных родинок напоминает зернышки мака на булочках. Кажется, что их можно слизнуть языком.
Трава скошена, травинки разбросаны чьей-то нервной рукой.
Вокруг рта мужчины, в неровном круге, липком от содовой, которую он пил, прилипшие крошки сахара. Лицо у него лучезарно чумазое, как у детей, следы того возраста, когда еда – целое приключение между пищей и ртом.
Топ высокой женщины с короткими волосами полинял – кое-где он пошел белесыми пятнами.
Они смотрят на нее мирно, называют свои имена, только сокращенные, эти хлесткие слоги, которых она не может понять. Тассадит же, вопреки своей привычке, представляется полным именем, тем, что говорит о ее родословной и вышло прямиком из зрелища прошлой
