Общество самоубийц - Рэйчел Хэн
— Ладно, — сказал он наконец. — Но обещай, что предупредишь, если… если что-то случится. Что-то, стимулирующее выработку кортизола или не способствующее отдыху.
Когда Цзян ушел, Лия откинулась на спинку своего эргономического кресла. Кроме сигнализатора, отслеживавшего, сколько времени она провела сидя, экраны на ее столе были полностью темными. Таймер отсчитывал, сколько секунд остается до того момента, когда автоматическое голосовое сообщение напомнит ей сделать ежечасную растяжку. Зеленые цифры бесшумно исчезали, снова и снова растворяясь в черноте экрана. Чем дольше Лия на них смотрела, тем меньше смысла в них видела. Подняв взгляд над экранами, она увидела Джи Кея и Эй Джея — теперь они меряли шагами периметр зоны ожидания.
Она подумала, что избавиться от этих двоих вполне реально. Нужно всего лишь сообщить им, кого она увидела и почему настолько заспешила, что вышла на проезжую часть. Объяснить, что не хотела позволить ему опять уйти. И это даже отчасти будет правдой!
Но что потом? Вдруг они его найдут? Хотя прошло восемьдесят восемь лет, у Министерства долгая память — оно ничего не прощает.
Глава третья
Анья поплотнее укутала худые плечи шерстяной шалью и, опустив голову, вдохнула запах матери, который все еще хранила ткань. Французская лаванда и море, и все это в одном дуновении яркого аромата.
Время измерялось ударами механического сердца матери: тук, тук, тук. А пространство — количеством шагов, которые требовалось проделать от кровати матери до двери, чтобы принять регулярно доставляемые сухие обеды.
Теперь искусственное сердце можно было разглядеть сквозь обтягивающую скелет прозрачную пленку, которая когда-то была кожей ее матери.
Анья могла предсказать с точностью до секунды, когда будет подниматься и опускаться каждое предсердие, каждый желудочек. Каждое сердцебиение абсолютно ничем не отличалось от предыдущего. Она смотрела, как сердце наполняется и сжимается, как открываются и закрываются клапаны, как равномерно и обильно течет чернильного цвета «Умная кровь».
Тук, тук, тук. Будто шаги взад-вперед по коридору большого пустого дома. Сердце откажет последним. У него самый долгий срок службы, и на него пошли самые новые и продвинутые технологии. Кожа отслужила первой. Анья наблюдала, как она покрывалась пятнами и отходила от костей, как на ней появились бесформенные коричневые потеки.
Она называлась «Алмазная кожа» — суперстойкая, с функцией быстрой регенерации. Все это имело значение только до тех пор, пока ее мать не дожила до конца предполагаемого увеличенного срока жизни и идеально гладкие стеклянные двери клиники не захлопнулись перед ней навсегда. И теперь Анья, сидя с матерью одна в темной комнате, которая пахла застоявшейся водой, просто ждала. Уйти ей было некуда.
Когда мать только слегла, дела обстояли еще не так плохо — они хотя бы могли разговаривать. Тогда Анье удавалось делать вид, что все нормально, пусть даже мышцы матери под вышитым лоскутным одеялом все больше атрофировались, а легкие постепенно коллапсировали. Они проводили время за праздной болтовней, разговаривая обо всем на свете — о музыке, о Швеции, об отце Аньи.
Иногда Анья играла матери на скрипке; струны безжалостно натирали ее отвыкшие, потерявшие гибкость пальцы. Анья уже давно не брала инструмент в руки, и это было заметно, но мать больше не указывала ей на ошибки. Она словно не слышала ни фальшивых нот, ни сбоев со счета, просто тихо улыбалась, глядя в потолок и сложив руки на впалом животе.
Анья мечтала, чтобы мать ее обругала, чтобы сказала, где и в чем она ошиблась, чтобы назвала ее лентяйкой, почивающей на лаврах. Чтобы с присвистом втянула воздух сквозь зубы, затопала ногами, ударила Анью по пальцам, как делала когда-то. Она начала специально играть плохо, фальшивить, сбиваться, ожидая в тихом отчаянии реакции — вдруг мать хоть поморщится недовольно. Но лицо той оставалось отрешенно безмятежным. И однажды Анья убрала скрипку в темный бархатный футляр — блестящие металлические зажимы защелкнулись с резким звуком, похожим на выстрелы.
Когда Анья была девочкой, тощей долговязой девчонкой с россыпью прыщей на лбу и щеках, мать брала ее с собой купаться на Балтику. Они вставали на рассвете, когда облака еще спали, а воздух был влажный от тумана. Закутавшись в толстые купальные халаты, ехали на велосипедах по тропе, по сторонам которой рос кустарник. Солнце светило еще очень тускло, но они хорошо знали тропу и предвидели заранее каждый ее ухаб и поворот. Эта утренняя поездка сквозь два ряда кустов — словно по монастырской галерее между колонн — тянулась вечно, будто все это происходило во сне. Но внезапно, как раз когда у них уже начинали неметь от холодного ветра ноги, обутые в сандалии, тропа заканчивалась и им открывалось тихо плещущее море, поверхность которого издали казалась металлической. Они быстро раздевались и, свалив кучей халаты, бежали по пляжу к полосе прибоя, увязая в песке и запинаясь о пробивающиеся сквозь него колючие растения. В воду лучше всего было заходить быстро, поэтому они неслись дальше, несмотря на то что холод атаковал их со всех сторон. Наконец песчаное дно уходило из-под ног и оставалось только плыть. Бесстрашно рассекавшие воду руки и ноги матери блестели в розовом утреннем свете, как мраморные. Так они плавали каждое утро Аньиной жизни, а потом приехали в Нью-Йорк и плавать стало негде.
В тот день, когда мать произнесла свои последние слова, они говорили про тот пляж. Про то, как острые камешки впивались в ступни, а вода, поверхность которой блестела сталью, сливалась с небом. Как их тела каждый раз заставал врасплох резкий холод, такой резкий, что он скорее обжигал, чем холодил кожу. Мать гадала, как там их сосед, господин Андерсон, поливает ли он их растения, как обещал делать до тех пор, пока они не вернутся в свой маленький белый домик у моря. Анья напомнила ей, что господин Андерсон давно умер, больше пятидесяти лет назад, еще до того, как в Швеции ввели продление жизни. Сейчас, конечно, эти процедуры стали повсеместными и в Швеции, но от Америки шведы всё еще сильно отставали.
Голосовой аппарат матери отказал как раз посреди этих воспоминаний; мышцы какое-то время сжимались, пытаясь выдавить бесформенные звуки, а потом перестали действовать совсем. Поначалу Анья продолжала говорить, заполняя паузы тем, что, как ей казалось, могла сказать мать. Ей помогало то, что в чутких и внимательных глазах матери все еще горела жизнь. Но постепенно глаза той померкли, потом кожа стала терять
