Время для счастья - Мария Метлицкая
На огромной, метров пятнадцать, не меньше, кухне — Люба таких и не видела — в побитой раковине громоздилась куча немытой посуды, а на плите стояли грязные сковородки и кастрюля с борщом, в которой болтался половник. Остатки хлеба, крошки, фантики, огрызки. Чашки с недопитым чаем, турка с остатками кофе. «Боже мой, — подумала Люба, — если бы мама такое увидела!»
И везде коробки, коробки, коробки. Одна на другой, поперек коридора — попробуй обойди.
Книги навалены повсеместно: и на журнальном столике, и на стульях, и на креслах, на тумбах и комоде. Не дом, а какой-то книжный развал. Или Ноев ковчег!
Посреди всего этого бардака женщина в очках, в рваных потертых джинсах и резиновых пляжных шлепках, в растянутой, явно с чужого плеча, мужской майке, простоволосая, крупная, командует и отвечает всем на все вопросы.
— Таня. — Женщина протянула Любе крупную руку и тут же добавила: — Никаких отчеств, Таня — и все!
Обалдевшая Люба покорно кивнула.
За горами коробок и книг обнаружился и Гришин папа — высокий, худой, лохматый очкарик, копия сына. Вернее, сын копия папы.
— Леонид, — кивнул он гостье. — Но можно просто Леня.
Таня, Леня. Как интересно! А бабушка с дедушкой? Тоже представятся без отчеств?
Но бабушка с дедушкой выясняли отношения в другой комнате.
— Не обращай внимания! — шепнул Гриша. — Семейка у нас еще та!
И Люба снова кивнула.
Таня раздавала указания, попутно что-то помешивала на плите, покрикивала на стариков, призывала к порядку дочек, одновременно проверяла тетрадки у одной, заплетала косу другой, говорила по телефону, курила, отхлебывала из огромной — поллитровой, не меньше — чашки остывший кофе, откусывала яблоко, хрустела сушками.
— Таня — Гай Юлий Цезарь, — усмехнулся Гриша. — Может делать разом сто дел. Ну не сто, но пятнадцать точно!
Люба сидела в углу кухни и пила чай, который налил ей «просто Леня».
Гриша исчез в недрах квартиры.
Проходя мимо, Таня спросила:
— Голодная?
— Что? — переспросила Люба.
В этот момент на кухню ворвалась одна из сестер и завопила страшным голосом.
Рявкнув на дочь — та, кстати, тут же исчезла, Таня переспросила:
— Есть хочешь?
Люба отчаянно замотала головой.
— Захочешь, там, — кивок на пятилитровую кастрюлю, стоящую на плите, — суп. Нальешь, если что.
Люба прошелестела «спасибо».
В квартире было интересно, но почему-то хотелось уйти.
— Хороша семейка? — усмехнулся на улице Гриша. — Дурдом на выезде! Выхожу на улицу и прямо чувствую свободу, ей-богу! Знаешь, все очень хорошие! Все! И дедуля с бабулей, и мама с папой. И даже эти мартышки! Но попробуй всех вынести!
Что тут ответишь? И Любе все понравились. Только жить в такой обстановке ей бы вряд ли хотелось…
Все было прекрасно, они с Гришей даже не ссорились. Да и поссориться с Любиной уступчивостью и терпением было непросто.
Конечно, она строила планы. А кто из влюбленных девиц не строит планы на будущее? Любины планы были весьма банальны — через год-другой выйти замуж за Гришу, еще через пару лет родить ребенка, потом еще одного — двоих обязательно, непременно! В семье должно быть двое детей.
Еще Люба мечтала о собственной квартире, которую она обставит по своему вкусу. И безусловно, в ней не будет такого балагана, как в квартире свекрови. И такой стерильной чистоты, как в квартире родителей. Там тоже с перебором, если по правде.
— Папа, мамочка! — как-то за ужином сказала Люба. — А у меня есть жених!
Папа с мамой переглянулись.
— И между прочим, еврей! Как ты, папа, советовал! — И Люба по-дурацки хихикнула.
Придя немного в себя, папа кивнул:
— Поздравляю! Представишь будущего зятя?
Люба расплылась в счастливой улыбке:
— Конечно! И, думаю, совсем скоро!
Слышала, как папа шепнул маме:
— Хорошо, что еврей. Они и семьянины что надо, и сейчас все повально едут.
— Куда? — испуганно спросила мама. — В Израиль?
— Не только, — ответил папа. — В основном в Америку.
Мама громко вздохнула.
Разговор, поставивший точку над i, случился спустя три недели.
Завела его Люба. Глупый разговор, дурацкий, но хорошо, что он произошел. Вернее, ничего хорошего…
— Когда поженимся? — переспросил и почему-то развеселился Гриша. — А что, мы собирались жениться?
— Ну не сейчас, — надулась Люба, — но когда-нибудь. Например, на четвертом курсе! Или ты вообще об этом не думал?
Люба почувствовала обиду. А может, Гриша, как обычно, шутит, прикалывается? Он же говорил, что любит ее? Что из нее получится прекрасная жена? Нет, точно прикалывается! Просто дразнит ее, насмехается!
Но насмехаться он вроде не собирался, а даже наоборот — как-то сник, погрустнел, растерялся.
— Понимаешь, Любка… тут дело такое… Мы, Любань, уезжаем! В смысле — валим отсюда. В Америку. Насовсем. И визы уже получили, и билеты заказаны. Короче, через месяц. — В глаза ей он не смотрел.
Окаменевшая, Люба молчала. Дышать было трудно и больно. Голос пропал, из горла вырвались простуженный сип, клокотанье.
— И ты молчал? — просипела Люба. — Если бы я… не спросила, ты бы молчал? Молчал до конца? До самого конечного конца этого месяца? Ты бы мне ничего не сказал? Просто уехал бы — и все? Я бы позвонила тебе, а там никого? В смысле — пусто?
Он долго молчал. Наконец, ответил:
— Молчал, потому что трус. Боялся. Сказать боялся, реакции твоей боялся. Всего боялся, понимаешь? Как в глаза тебе посмотрю. Что отвечу. Как объясню. Я трус и дерьмо, понимаешь? Вот скажи — зачем тебе трус и дерьмо?
— И вправду — зачем? — усмехнулась она и медленно побрела по бульвару. Потом обернулась: — Только не догоняй меня, умоляю.
А он, кажется, и не думал.
Люба вернулась домой, не раздеваясь, легла на кровать и закрыла глаза. Заглянула мама:
— Любаша, доченька, что с тобой?
— Заболела, — просипела Люба, — мне надо поспать.
Она и вправду уснула и спала долго, до самого утра.
Слышала, как хлопнула входная дверь, значит, родители ушли на работу. Какое счастье, что она одна и что ничего не надо объяснять, а можно просто спать, спать или молча лежать с закрытыми глазами и думать о том, как она несчастна. Потому что все мужчины предатели. Даже ее замечательный Гриша. И еще — что больше никогда, ни за что и никому! Да-да, никогда, ни за что и никому она не поверит.
Потому что если уж Гриша…
Но еще надо выжить. И не умереть от тоски.
Выжила. С Гришей она больше не
