Время для счастья - Мария Метлицкая

Люба ложилась в кровать, и ей хотелось плакать. Но вскоре она засыпала.

В школе Люба была хорошисткой. Как говорила классная, «стабильная, но без особых способностей». В десятом классе встал вопрос, куда поступать. Остановились на педагогическом, факультете дефектологии. «У хорошего логопеда всегда будет кусок хлеба», — говорил папа.

Люба поступила легко. В середине августа уехали в Юрмалу.

Она жила ожиданием новой жизни — студенческой.

С Гришей Люба познакомилась у института, где во время перемен гомонили, ржали, перекусывали, курили и просто общались студенты. К ней подошел высокий, худой, сутулый, лохматый и носатый парень. Красавцем его назвать было нельзя, но отличало его что-то милое, теплое, располагающее к общению.

— Григорий, — представился он. — А ты с какого факультета? Я тебя раньше не видел.

Конечно, не видел, Люба была первокурсницей.

— На следующей перемене пойдешь в буфет? — поинтересовался он.

Люба промолчала. Если честно, в буфет она не собиралась, поскольку только что съела мамины бутерброды. Но почему бы не пойти, не выпить чашку чая или кофе?

Ее нового знакомого без конца окликали: «Гриня, Гришан, Григорий, Гриц». Господи, не человек, а какое-то собрание кличек!

К нему подходили девицы и, привставая на носки, чмокали в румяную щеку. Похлопывали по плечу парни, стреляли у него сигареты, жали руку.

Все ясно, этот Гришаня — человек популярный. И фамилия у него обхохочешься — Григорий Грач, одни «г» и «р»! Но что ему до Любы? Странно, ей-богу.

В буфете они не встретились, Гришу она там не нашла.

«Значит, трепло, — подумала Люба, — позвал и забыл. Ну и фиг с ним».

Но на следующий день Гриша ждал ее у входа в аудиторию. В руках он держал букет мелких диких ромашек, растущих во дворе института.

— Это тебе! — улыбнулся он, протягивая ей букет, похожий на веник. — От меня! — уточнил он.

— Да что ты? — хмыкнула Люба. — А я думала, от папы римского!

— Тогда от него, — согласился Гриша, — если тебе этого хочется.

— Мне хочется, — вздохнула Люба, — чтобы человек держал свое слово.

Он покаянно опустил голову:

— Извини. Обстоятельства. Препод задержал, у меня там хвосты с лета.

Извинила. В тот день они гуляли по улицам. Сколько прошли пешком? Не мерили, но рухнули на скамейку в каком-то дворе, и не было сил подняться.

Гриша болтал беспрерывно. Говорил обо всем: о родителях, которых он обожал, о двух младших сестрах-близняшках, которых безмерно любил, хоть и доставали они его, и орал он на них как резаный. Про бабку и деда, немощных, старых, которых мама взяла к себе. Потому что семья. А семья — это главное.

«А папа прав, — думала Люба, слушая Гришины откровения, — у евреев главное — семья. И стариков своих они не бросают, и детей не сдают в детдома».

Если честно, Люба хотела домой, потому что очень устала. И еще очень хотела есть, в двенадцать два маминых бутерброда — и все, в животе поднывало.

Гриша и не думал останавливаться. Однако, поймав ее уставший взгляд и заметив прикрытый зевок, оборвал сам себя:

— Вот я идиот! Совсем тебя заговорил! Все, заткнулся, прости! — И смущенно добавил: — Это я от волнения. Очень хочу тебе понравиться.

Такси никак не ловилось. Зеленые огоньки проезжали мимо, частники не останавливались — что взять с двух молодых ребят? Небось и денег-то нету.

Люба взмолилась:

— Гриш, пойдем в метро, а? Здесь бесполезно! И еще, — всхлипнула она, — я такая голодная!

Стукнув себя по лбу, он принялся извиняться. Как он ругал себя, как поносил! И болван он, и кретин, и дебил! Уходил девушку, уболтал да еще и не покормил!

Усадил ее на скамейку и велел обождать. Минут через десять, запыхавшийся и взмыленный, он стоял перед ней, и в руках у него был батон белого хлеба.

— Откуда? — удивилась Люба, яростно отрывая еще теплую горбушку. — Откуда в такое время? Все булочные давно закрыты!

— Договорился, — смеялся Гриша, с удовольствием ломая батон, — выпросил. Через служебную дверь. Через заднее кирильцо — помнишь у Райкина? Короче, исправил свою оплошность! Ты меня простишь, Любка?

— Уже простила, — смеялась счастливая Люба.

Любка. И кстати, совсем не обидно, хотя панибратства она никогда не любила. Даже не так — терпеть не могла. Но это раньше, а теперь все стало по-другому. Потому что Люба была очень счастлива.

Роман с Гришей развивался стремительно.

Не было дня, чтобы они не встречались: в институте, в буфете и на переменах, если занятия не совпадали, — на улице. Либо она ждала его, либо ждал он.

Что делают влюбленные? Если позволяет погода — шатаются по улицам и, независимо от погоды, торчат в подъездах. Идут в кино. Разумеется, на последний ряд. Иногда заходят в кафе. Но с кафе было плохо, в хорошее был нужен блат или деньги, чтобы сунуть швейцару, а в кафе-мороженое стояли длиннющие очереди. В вонючие забегаловки типа сосисочных, рюмочных или пельменных идти не хотелось. А в обычных столовках было еще противнее, да к тому же имелся шанс отравиться. Если были голодными — покупали бублики, двести граммов вареной колбасы, бутылку лимонада «Буратино» или пакет молока. Находили укромную лавочку и начинали свою скромную трапезу, самую вкусную в мире.

В хорошую погоду уезжали за город, было у них свое местечко, а в Гришкином рюкзаке всегда лежал старый спальник.

Иногда ездили на старую заброшенную дачу его приятеля Ваньки. В маленьком щитовом домике было сыро и прохладно даже в теплые дни, но разве им это мешало? Зато в Ванькином домике можно было не таиться и не думать о том, что их услышат.

А то эти вечные Гришкины «тише»!

— Люб, будь посдержаннее, — смеялся он. — Не дай бог кто-нибудь позвонит в ментовку! И вместо кино отправимся мы с тобой в обезьянник, как нарушители общественного порядка. Интересно, — он делал серьезный вид, — а какая за это статья?

Быть потише она не могла, не получалось. А он шутил, что это никак не вяжется с ее скромным обликом паиньки и тихони.

Но тут же добавлял:

— Ну да, я забыл: в тихом омуте…

Мама с папой знали про «Любашиного мальчика». Так и говорили: «Интересно, какой он, Любашин мальчик?»

Однажды Люба с Гришей зашли в большую, захламленную и безалаберную квартиру Грачей.

Люба смотрела на все с удивлением.

В длинном и широком коридоре горой была набросана обувь разных размеров: сапоги (неужели с прошлой зимы?), детские