Черный снег - Пол Линч
А потом тот день – похороны Здоровяка Мэтти. Я такой весь нахер в прыщах, одетый в шорты, и сожрать мог бы целую лошадь, потому что проспал, а старушка оставила меня без завтрака, все ревела над чаем своим, ну. Самый печальный день в жизни, а я только и думал, как бы сбежать за гостиницу Доэрти да покурить. Стоямши среди надгробий, я попытался представить, как это, умирать, и получалось вообразить только, что я все еще здесь и наблюдаю, и я тогда начал думать, каково было умирать Здоровяку Мэтти, но пришлось перестать про это думать. Когда я был малявкой, Здоровяк Мэтти все время со мной возился. У него не хватало мизинчика на левой руке, и он показывал такой фокус, делал вид, будто все пальцы на месте, а потом встряхивал рукой, и мизинчик исчезал. Я тогда все спрашивал, как он остался без пальца, но он мне каждый раз что-то другое рассказывал, и я ему верил. Однажды сказал, мизинец у него украли феи, потому что он как-то раз вечером, когда был молодой, по пьянке проклял их. Говорил, что заснул в канаве, а когда проснулся, пальца уж не было, и весь день потом искал его, да без толку. В другой раз сказал, что снесло пулей в гражданскую войну, что это боевые горильи его отстрелили, и я всякий раз, как ни вспомню про это, представлял себе, как он сражается с обезьянами, никак не мог взять в толк, что он имел в виду. Старушка сказала, что Мэтти в гражданской войне участвовать никак не мог и из города выбирался не дальше, чем вон та балда лошадь в конюшне. Сказала, небось, это несчастный случай. Может, молотилка, а может, топор повело, но не наше это дело его расспрашивать.
Она говорила с какой-то бабулей на кладбище, а старикан беседовал с этим страшным старым паршивцем, Козлом Маклохлином, а рядом с ним стояла эта чокнутая мелкая паскуда, его внучка, Молли Мох. Про то, что мы с Волокитой ей устроили, я вообще говорить не могу, но она тут на меня смотрела так, что я начал дергаться. Стояла ухмылялась, а в глазах этот бесовской взгляд, и такая вдруг подходит, глупая паскуда, лицо и руки от холода синие, одета почти ни во что. Давай такая шептать мне заговорщицки, и я понял, что ей видно, что я плакал, и я руку протянул и хвать ее за титьку, и она меня отпихнула и стоит такая, смотрит на меня глазищами своими. Голос у ней стал тихий, тише старичья, и она подалась ко мне, будто сейчас раскроет мне величайшую тайну мирозданья, как наш учитель говорит. И тут я заметил, что к нам идет какой-то парень, а это ее старший брат Джеб, и я был уверен, что он идет по мою душу, что видел он, как я ее лапал, и глотку мне нахер перемкнуло. Я не слышал, что она говорила, только понимал, что это насчет Волокиты, и она заикнулась про пожар, но я смотрел на брата и прикидывал, что́ он со мной сделает, а дальше вот он уже с нами и улыбается мне, будто я просто какой-то идиёт, и утаскивает ее. Уходит она такая, спотыкаясь, как ягненочек, обратно к своей молочной мамке, и голову клонит назад, чтоб улыбнуться мне широко. Мысленно я слышал ее голос, весь звенел своей загадочностью, и внутри мне сделалось тошно, потому как я тогда задумался, знает ли она то, что знаю я, а это запросто может быть, судя по тому, в каком тоне она со мной разговаривала, что ей оно очевидно, то, о чем я все это время думал, что это Волокита устроил пожар, чтобы со мной поквитаться. Я знаю, что это он, но как об этом сказать кому-то? Я знаю, это он поджег хлев за то, что я сделал, унизив его перед той девчонкой, и чтоб поквитаться со стариканом.
Часть четвертая
Конец апреля сухим превратился в май, и он увидел, что лошадь довольна и на ногах. Рьяность животного, когда он заходил повидаться, эк нежно тянула она к нему нос и благодарно брала яблоко из рук. Когда он вывел ее из конюшни побродить по боковому полю, лошадь никак не противилась и зашагала рядом с очерком себя, выведенным солнцем на траве, словно в паре со своей лучшей стороной. Хлев во дворе вновь то присутствие, какому они рады. С зацементированным полом стоял он и дожидался крыши, отбрасывая по двору и полям новые обширные свои тени.
Барнабас зашел в конюшню, взял велосипед и поехал милю к кровельщику Джону-Джо в Глиб. Тому было уже за шестьдесят, кожа морщинистая, а волосы все еще того же землистого оттенка, что и в его юности. Много лет проработал он кузнецом, и руки у него от этого до сих пор красны да шершавы, а стоял всегда так, будто при нем тяжелый инструмент. Протянул Барнабасу ладонь, и тот пожал ее, кожа как пемза, и Джон-Джо внимательно слушал, а Барнабас объяснял, что ему нужно, а также что денег, чтоб заплатить за работу, у него нет, что последнее оставшееся предстоит отдать за новую скотину, но можно нарубить деревьев, а уж погодя-то Барнабас с ним, несомненно, расплатится, как только наберет обороты. Но Джон-Джо покачал головой: он Барнабасу ничего должен не был. Могу достать тебе за так немного старых еловых досок с верхнего двора, Барнабас, и, глядишь, даже прогон удастся сработать из какой-нибудь, но это, наверное, вряд ли. Не скажу, что это первый сорт, и потому оно, может, там и валяется, но это я для тебя могу. А вот работать задаром или в долг сейчас никак, слишком все туго, Барнабас. За три месяца у меня всего два заказа было, да и то один вчера сорвался, а тут еще свадьба нежданная, черт бы драл, Мэри, моя младшенькая, сказал он и с этими словами выпучил живот и медленно покачал головой.
Барнабас пошел глянуть на древесину и потер щеку костяшками пальцев. Арра, Джон-Джо, сам понимаешь, никакую блядскую крышу этим не покроешь.
Она смотрела, как дни тянутся при всякой погоде, под никаким серым небом, во всплесках солнечного света, под дождем, нежно лившим на бескровельный хлев. Барнабас уезжал на велосипеде и возвращался каждый день с пустыми руками,
