В перспективе - Элизабет Джейн Говард

– Что я и делаю. И буду делать. Он, Конрад, говорит, что раньше не понимал смысла этого слова. Айрис… на самом деле ты не чувствуешь к нему неприязни, правда?

– Нет-нет, конечно, не чувствую. Тошнота прекратилась?

– Полностью. Я готова… да к чему угодно!

* * *

Он привез ей из Парижа платье, серый оттенок которого, как он сказал, поможет ему за следующую неделю определиться насчет ее глаз. Так, значит, неделя? Ну, пять дней. Но ее глаза так потемнели от восторга, что он уловил лишь их форму – чистые нисходящие изогнутые линии в конце тяжелых век отчетливо впечатывались в память и должны были всегда оставаться таковыми, придавая ее лицу оттенок почти языческий, старше любого ангела; нет такого нравственного закона, думал он, который был бы применим к глазам, как у нее.

За эти пять дней, пока он наблюдал, как она делает всеобщие и удивительно личные открытия, касающиеся любви, он, гуляя и болтая, наблюдая, любя и предаваясь сну, обнаружил, что любит ее. Поскольку из всех основных эмоций любовь, пожалуй, наименее слепа, он сделал несметное множество открытий, касающихся ее, – очаровательных, тревожных, захватывающих, восхитительных и пугающих. Ее выраженную и непосредственную способность радоваться он нашел чарующей и заразительной. Он заставил ее показать рисунки карандашом и красками и выяснил, что это просто промежуточный перевод творческого порыва ее отношений с людьми. У нее обнаружилось неплохое, хотя и неразвитое чувство цвета, а рисовать она вообще не умела. Ей просто требовалось наделять неким смыслом предметы, потому что она до сих пор не знала, что делать с людьми. Но ее красота теперь, когда все ее прелестные проявления переплелись со счастьем, сияла, блистала и светилась, выходя далеко за пределы его воображения: покидая его, она оставляла после себя пустоту; она придавала красоту всему, что носила или к чему прикасалась; она озаряла лица людей, которые смотрели на нее; она так заряжала все, что они слышали, видели или испытывали вдвоем, что по крайней мере ему она казалась сущностью происходящего, будто нет красоты ни в чем, не исходящем от нее. Он заметил, как за пять дней (до сих пор они проводили вместе не более нескольких часов) ее женственный ум, мелкие стремительные наития которого ранее изредка возбуждали в нем восхищение, стал более устойчивым и уверенным; как при ее заботах о его удовольствии и покое она улавливала, догадывалась, оберегала, чутьем находила подход к нему: как быстро она училась оттенять его остроумие, полагаться на его молчание, потакать его интересам и считаться с его оговорками.

Ее единственной оговоркой с ним была попытка скрыть от него свои работы. Поначалу он думал: это потому, что она высокого мнения о себе и считает, что он не признает у нее способности, но после того, как увидел ее работы, понял: она отказывалась, зная, что ее способности невелики, и боясь, что он подтвердит то, что и так ей известно. Он пытался сказать что-нибудь ободряющее насчет рисунков, но смертный приговор им вынесла она.

– В любом случае, – сказала она, – до них мне больше нет дела.

Он пристально взглянул на нее: она сидела на полу, склонив голову над папкой. Одна из черных завязок затянулась узлом, и она, потратив минуту на попытку распутать его, разорвала завязку и зашвырнула папку с глаз долой под диван. А когда подняла голову и заметила мелькнувшее у него на лице выражение, спросила:

– Очень они были ужасны?

– Я же сказал тебе про них.

– В отличие от Офелии, я не обманулась.

– А до чего тебе есть дело?

Ее длинный нежный рот медленно растянулся в улыбке.

– До тебя, любимый, – до тебя. – Она придвинулась к стулу, на котором он сидел, и положила ладони на его руку. – Я люблю тебя, словно ты Бог, который меня сотворил, а потом сказал: «Смотри, вот свет, вот деревья, и звезды, и дни, и ночи, вот жизнь, а вот покой, и я буду с тобой всегда». Вот только, – закончила она, – иногда я, конечно, не вижу тебя.

В последовавшем кратком молчании, задолго до того как скрытый смысл ее признания заполнил его разум, были зачаты его любовь и его страх.

6

На шестой день, вечером которого он ожидал приезда жены из Франции, он вернулся к работе. Оказалось, что признаться Имоджен в любви он не способен в той же мере, что и пытаться приглушить ее любовь к нему. Пока он был с ней, эти порывы, одинаково сильные, успешно гасили друг друга, и, поскольку, оставаясь с ней, он не видел альтернативы, кроме как неумолимо и беспристрастно укреплять их, он сбежал к рабочим проблемам, которые, как он знал, накопились за три недели его отсутствия. Имоджен он отправил обратно в художественную школу, а на имя Айрис прислал огромный букет с запиской, в которой благодарил ее за тактичность, с какой она оставила квартиру в их распоряжении. В тот день с отчаянной силой мужчины, который наконец открыл в себе слабость, он принимал одно решение за другим с блистательной легкостью и силой беспристрастности; предотвратил назревающую крупную ссору между двумя своими партнерами; помешал одержимому манией архитектору сделать кабинеты непригодными для работы; провел собеседование с пятью кандидатами в секретари для работы в приемной, отверг всех и раздобыл подходящего шестого; написал двадцать три письма и подписал сорок чеков; обедал с миллионером-клептоманом, по милости которого лишился всех трех своих авторучек, но добился в остальном успеха; и получил заключение юриста по поводу полосы отчуждения, недавно с восхитительной точностью проложенной в Кенте по середине его теннисного корта. По пути домой он забрал три дюжины устриц из «Бентли» и свой багаж из клуба.

Они вернулись – она вернулась. Открыв дверь своим ключом, он услышал голоса детей, купающихся наверху, и шум бурной деятельности в цокольном этаже. Он уловил ее слабый запах, увидел, что стопку адресованных ей писем на столике в холле просматривали, что она уже поставила цветы в столовой, и понял, что она наверху, разбирает вещи и переодевается. Немного постояв на месте, он попытался встретиться с ней мысленным взором, выделить ее личность, придать ей больше сходства с хорошо запомнившимся персонажем из книги, собраться с мыслями и напомнить себе ее стиль, о том, как много глав назад они вели себя, встретившись после разлуки, но раньше не случалось разлук, подобных этой, когда предстояло сбрасывать и сбрасывать кожу другой жизни, пока кожи не останется вовсе… Абсурд: она