Алфавит от A до S - Навид Кермани
«Да чтоб тебя!» – сказал он, на фарси куфт, что дословно переводится как «удар, толчок, мучение». Мне хотелось ответить «Не пугайте меня», но вместо этого я перевела ему Чорана (с французского языка румына на фарси немки, именно так литература обходит весь мир, из Бухареста в Париж через Кёльн до Тегерана): «Старость – это самокритика природы». Отец рассмеялся.
Нет, отцу не может быть легко: все эти встречи и поездки в конечном итоге нужны лишь для того, чтобы развеять одиночество между ее смертью и его. Куфт. Ладно общение с родственниками, но с их знакомыми у него нет ничего общего. Даже в сорок уже трудно завести новых друзей, можно только поддерживать отношения со старыми, а отец покинул страну шестьдесят лет назад. Я даже не уверена, живы ли те один-два друга, о которых он иногда упоминает. Он и сам жалуется на то, что у него нет сил на все эти мероприятия, вечерком ему хочется просто посмотреть телевизор: спортивные программы, персидскую версию «Би-би-си», благо по спутнику они показывают то же самое и в Тегеране, и в Кёльне.
– Ну так откажитесь от приглашений, – советую я.
– Я не могу принять приглашение одних и отказать другим, – отвечает отец, – в Иране так не принято.
Это все же лучше, чем в Кёльне ждать дочерей, которые не могут приходить каждый день и даже по воскресеньям спешат уйти. Даже Чоран перестал быть собой, оказавшись в изгнании: «Мое поражение заключается не в том, что я одинок, а в том, что я чувствую себя одиноким».
110
Электричка была достаточно далеко, я могла бы спокойно, не торопясь, перейти через рельсы. Да, было мокро, но даже если бы я споткнулась или поскользнулась, то все равно успела бы встать или хотя бы отползти в сторону. Даже если бы у меня нога застряла в рельсах, тормозной путь был бы достаточно длинным. Подбежав к рельсам, я посмотрела в глаза машинисту – хотя, конечно, с такого расстояния не смогла разглядеть их за лобовым стеклом. Но я представила себе его глаза, лицо, напряжение, пусть и едва заметное. Должно быть, машинист задается вопросом, перебежит ли она через рельсы, оценивая те же самые риски – расстояние и скользкость, готовясь к экстренному торможению или, по крайней мере, к подаче предупредительного сигнала.
Мне понятно раздражение, которое все машинисты испытывают к бегунам, не утруждающим себя пройти лишние несколько шагов до ближайшего светофора – пятьдесят, максимум сто метров – и вместо этого нарушают правила, срезая путь, что, с точки зрения машинистов, совсем нелогично, ведь бегуны вышли на улицу, чтобы побегать. И вот, глядя на лобовое стекло приближающейся электрички, я внезапно вспомнила, что однажды уже видела лицо машиниста сразу после того, как он сбил человека. Я остановилась в метре от путей и демонстративно скрестила руки на груди, чтобы машинист издалека понял, что опасности нет. Когда электричка проезжала мимо меня, машинист кивнул мне, не скажу, что с благодарностью, но с неким пониманием, по-товарищески, хотя машинистам и бегунам никогда не стать друзьями.
111
Даниэль спрашивает:
– Помнишь ночной собор?
Я спрашиваю в ответ:
– О чем ты?
Он объясняет:
– Дело в свете. – И цитирует Петера Надаша, который рассуждает о разных видах света: естественном и искусственном, резком и рассеянном, прямом и отраженном, холодном и теплом. Все эти виды света и отражающие его поверхности, а также тени, цвета и цветовые температуры составляют сущность фотографии. Освещенный собор, который тебя так впечатляет, на самом деле является негативом, а его вид при дневном свете, сером и естественном, был бы позитивом. Независимо от того, что происходит снаружи, в темной комнате существуют особая тишина и интимность, благодаря им происходит трансформация, которую можно пережить лишь в немногих церквях, где позитив и негатив встречаются.
В фильме он рассказывает об индийской коллеге, которая во время командировки каждый вечер, когда начинало смеркаться, просила водителя остановиться. Потом она выходила из машины и благодарила солнце. Даниэль вспоминает, что его первую настоящую камеру, «Контакс», ему подарил незнакомец – какой-то чудак, которого он случайно встретил на автозаправке. «Сделай с ней что-нибудь!» – попросил этот чудак. Даниэль не презирает цифровые устройства, но для него они не имеют ничего общего с фотографией – они не имеют ничего общего со светом. Он считает, что сегодня, когда все фотографируют все подряд, никто больше не смотрит на фотографии по-настоящему.
Однажды его друг целый день стоял на перекрестке в Кабуле и вернулся только с двумя фотографиями, которые, как он надеялся, выходят за рамки настоящего, охватывая прошлое и будущее. Даниэль никогда не использует телеобъективы, а просто подходит ближе. Не снимает портреты, не спросив разрешения.
Карьера, подобная его, сегодня уже невозможна, поскольку практически не осталось журналов, которые финансировали бы такие проекты. Но ему удалось вовремя попасть в галереи и музеи.
– Чем меньше видишь, тем больше открываешь, – говорит он в начале фильма, а в конце добавляет: – Чем больше знаешь, тем больше узнаешь.
Учитель у Аттилы Бартиша говорит: «Фотография будет хорошей, мой мальчик, если обдумаешь ее заранее. Когда нажимаешь на затвор, ты должен точно знать, что будет на снимке. Настолько точно, что мог бы это описать: в центре – ореховое дерево, слева – забор, справа – клетка для кроликов. Но этого еще недостаточно для хорошего снимка. Ты должен точно знать, почему именно ореховое дерево находится в центре и что ты хочешь этим выразить».
После показа режиссер Вадим Ендрейко рассказывает, что снять фильм о фотографе было нелегко. Почему? Потому что фотограф всегда точно знает, что изображено на снимке. Даниэль улыбается и говорит:
– Ну конечно. Если уж меня снимают, то я хочу выглядеть хорошо.
Даже на леднике он следил за тем, чтобы
