Алфавит от A до S - Навид Кермани

Свой предыдущий фильм Ендрейко снял о Светлане Гейер, чьи переводы Достоевского вычитывал Оффенбах (так появляются все новые и новые связи, потому что те, кого ты читаешь или чьи работы смотришь, сами являются читателями и зрителями, так мала и велика ваша параллельная вселенная литературы и искусства). Его задумкой было отправиться с ней на поезде в Россию, где она не была уже много десятилетий. Во время всей поездки по Польше госпожа Гейер читала только Пушкина. Когда поезд приближался к границе, оператор направил камеру на ее лицо, чтобы запечатлеть момент, когда она увидит Россию. Но наступил вечер, и она ни разу не оторвалась от своей книги, хотя они уже давно пересекли границу.

* * *

– Не только можно, но и нужно выловить части тела, которые плавают в воде, – объясняю я женщине моих лет, которая в нерешительном потрясении стоит на берегу. Это конечности ее матери – руки, ноги, одна ступня, голова, а между ними туловище. И как во многих снах, приходящих после смерти близкого, рядом озеро или очень спокойное море. Я говорю, что она должна собрать эти части, сложить их на берегу правильно и уложить свою мертвую мать. Это не моя мать, значит, женщина не может быть моей сестрой. К тому же для нее все это ново, в то время как я говорю исходя из опыта, так уверенно и по-товарищески. В конце концов женщина заходит в воду и начинает ловить конечности, которые, к счастью, еще не успели слишком далеко уплыть.

112

Сын снова болен, в последнее время он болеет слишком часто, чтобы я могла считать это незначительным, и вот я заключена в квартире, где остался только дочитанный роман Бартиша. И вчера я не могла заняться книгами, потому что развивающаяся драма снова сделала два, три, четыре новых поворота, которые интересны только нам самим. Даже сестры больше не спрашивают о моем разрыве, который на самом деле не разрыв, но теперь снова им может быть, а может, и нет.

Если бы кто-то попытался зафиксировать все происходящее в жизни, включая мельчайшие помехи, отвлечения, ненужные и малозначительные моменты, такие как перемещения из одного места в другое, походы к врачам, покупки, ожидания, рассыпанные по всему дню, он бы в конце концов пришел к мысли, что ничего значимого не остается вовсе. Даже великие события – рождение, любовь, предательство – повторяются, и даже муки творчества, восторг и боль, повторяясь во второй, третий, четвертый раз, кажутся не заслуживающими того, чтобы их записывать.

Мы наблюдаем за собой в минуты ссоры и чувствуем, как внутри поднимается скука, потому что мы снова и снова произносим одни и те же реплики. Когда мы ссоримся, я уже на четыре фразы вперед знаю, какой упрек последует, и он, вероятно, тоже это знает, так что оба мы ощущаем себя героями мыльной оперы, где каждая серия заканчивается одним из четырех возможных клиффхэнгеров. Но не дай бог кому-то из нас озвучить, насколько беден наш сценарий, тогда спор действительно выйдет из-под контроля.

И вот здесь вступает литература, которая с самого начала имеет дело с переживаниями, уже тысячу раз описанными. Даже из самого знакомого, однообразного, избитого, банального и скучного происшествия она извлекает знания, которые могут найти отклик в душе пусть даже одного-единственного читателя, живущего где-то далеко во времени и пространстве. И в повседневной жизни действуют те же законы – она может быть однообразной, избитой, банальной и скучной, ведь со временем острые ощущения неизбежно притупляются. Но именно в этой противоположности тому, что внушает нам смерть своим нетерпением, и заключается искусство жизни. «Экстаз – это то, что все ищут всеми возможными способами, и единственное, что можно обрести лишь через отказ», как писал Чоран.

113

Решив больше не следовать алфавиту – ибо следовать правилам показалось мне глупым, ведь жизнь этого не делает, – я теперь нахожусь в поезде, мучительно пробираясь сквозь страницы романа Пауля Низона. Как отвратительны эти люди, будь то художники, футболисты, менеджеры – любой из тех мужчин, которые рассматривают женщин как дар человечеству, подразумевая, что человечество состоит исключительно из мужчин. Сьюзен Сонтаг с возмущением выступала против разделения литературы по половому признаку и против того, чтобы людей загоняли в рамки по их характеристикам, например ожидая, что чернокожий писатель будет выражать только сознание чернокожих или фокусироваться исключительно на проблемах чернокожих. Сонтаг говорила об этом в 1978 году; сегодня ее возмущение перешло бы в ужас.

Истина, однако, в том, что на протяжении тысячелетий мужчины изолировали себя в своем «гетто», считая, будто только их точка зрения имеет значение. Если бы я писала от лица мужчины, то, несомненно, столкнулась бы с критикой – мол, мужчины так не думают и не говорят. Однако по крайней мере один мужчина думает и говорит именно так. Это осознание побуждает меня заинтересоваться дневником Низона, особенно когда его персонаж-мужчина начинает терять самообладание. Именно когда земля под ногами начинает трястись, когда ты падаешь или ложишься, нужно посмотреть на это со стороны – не на себя самого, а на то, что с тобой происходит. Вот почему так часто используется повествование от второго лица.

В Великую субботу 1973 года, в возрасте около сорока лет, Низон восхищается тем, как Хемингуэй полностью подчинил свою жизнь писательскому труду, превратив личный опыт – войны, охоты, рыбалки, путешествий по Африке, Европе и Америке, попыток в любви и смерти – в материал для своих книг. Вдохновленный его примером, Низон тоже хочет поставить на кон все, чтобы стать великим, очень великим писателем. Он безнадежно влюбляется в Одиль, лучшую подругу своей дочери, едва достигшую совершеннолетия. Вскоре он рушит свою буржуазную жизнь в Цюрихе, бросает детей, увольняется с работы и без гроша в кармане переезжает в Париж.

Он достаточно честен, чтобы отметить последствия своих радикальных решений, которые привели его жену к госпитализации и в конечном итоге в психиатрическую клинику: «Я думаю о застывшем от боли лице жены, которое вдруг превратилось в холодную, высокомерную маску с заостренным подбородком, – да, некогда любимое мною лицо застыло в этой маске после того, как я признался ей в своей любовной связи. В ту долю секунды она, должно быть, поняла, что все, что когда-то связывало нас, непоправимо разрушилось» [50].

Эти мысли могли бы принадлежать моему мужу, только с некоторыми изменениями: вместо застывшего от боли – отвратительного, вместо заостренного подбородка – широкий рот. Вот только я, трусиха, мать,