Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
Вы можете и должны ставить пьесы о войне; не только драматургия, но и современность полна войны, даже если никто из вас никогда не стоял в окопе и худшим событием в вашей жизни была отмена рейса. На репетициях вы могли слышать трогательные истории о помощи беженцам, но вы не переживали ночи под бомбежками, изнасилования, пытки или кровавую месть. Скорее всего, никто из вас не сталкивался с голодом и жаждой или отсутствием крыши над головой. Ненависть знакома вам только по книгам, а отравляющий газ – только по новостям. Но вы можете сыграть убийцу, ведь взрослый может сыграть ребенка, женщина – мужчину или наоборот. Вы можете ставить великие драмы, такие как «Троянки» и «Ифигения» в феминистской интерпретации. Конечно, можете. Сюжет далек от вас, троянская война, к счастью, давно закончилась. Если спектакль удался, он с помощью одной реплики или жеста погружает вас в происходящее, в то же время подчеркивая дистанцию между вашей уютной современностью, где жертва собственной дочерью во имя родины кажется чем-то далеким, потому что четвертая стена не скрывает – и не должна скрывать, – что страх смерти, ужас, беда не ваши собственные. Как и в литературе, в театре всегда говорит тот, кто говорит, независимо от того, какого персонажа он представляет.
«Что я не выношу, так это читать в книге: „Камилло закурил сигарету, сделал глубокую затяжку“, – признавался Низон, когда был молод. Он терпеть не мог простую, очевидную высокомерность таких описаний. – Уже сама форма прошедшего времени вызывает у меня отвращение. Мне не по душе маска имени, третьего лица и дистанции прошедшего времени. Я осознаю, что мне нужна ясная передача ситуации письма – настоящее время. Если вы ясно обозначите сценическую ситуацию, вы можете быть кем угодно: полководцем, жертвой отравляющего газа, детоубийцей, изнасилованным, бездомным, изгнанником. Но существует один критерий – в театре, в литературе, в любом художественном акте: мы не должны стыдиться того, что нашим зрителем станет… скажем, сириец. Даже в репортаже правдивые фразы становятся ложными, читатель просто удовлетворяется тем, насколько варварским является происходящее. И женщины унижаются именно тогда, когда преступники и жертвы разделены по половому признаку».
Лишь однажды Кассандра, от которой ожидают воплощения женской невинности, не оправдывает эти ожидания – когда не просто мстит, но упивается местью, ненавистью, мучениями, наслаждается убийством – сцена, которую никто не хочет признавать. В остальном – между актерами и публикой, которые утопают в своей мнимой любви к человечеству, царит негласное, почти бесстыдное единство: театр – это возможность самоутвердиться, и огромные усилия, затраченные на аренду цеха с пиротехникой, туманом, звуковой системой и передвижными трибунами, буквально превращаются в пустой звук.
Вы можете играть комедии, рассказывать житейские и любовные истории, увлекаться мелочами и записывать необычное – в том и состоит суть литературы, что она может сделать своим предметом все что угодно. Никто не отнимет у вас право на грубость. Вы можете сохранять искусство чистым, что бы это для вас ни значило, или цепляться за верность оригиналу. Но что бы вы ни писали, исполняли или сочиняли, вы должны осознавать, что за пределами театра идет война. Именно поэтому нужно серьезно относиться даже к развлечению. Лучше оставаться скромным и верным своему ремеслу, чем имитировать борьбу за существование.
Не бойтесь пафоса, но избегайте использовать на сцене детей – это дешевая эмоциональная манипуляция, с помощью которой режиссер давит на слезную железу, точно на кнопку, как в случае с девятилетней девочкой в белом платье, которая, словно манекен, безмолвно изображает Ифигению, в то время как ее реплики хором всхлипывают четыре актрисы. Настолько же дешев и телевизионный реализм, за который нужно благодарить микрофоны. Вы можете тратить сколько угодно денег и прикладывать огромные усилия, рассказывая о бедности, но не транжирьте их без толку.
Если убрать дорогие, но банальные декорации и реквизит, используемые на репетициях, останутся только пустые жесты, «позы»; эмоции будут искусственны и лишены подлинной сути. Но поскольку никто не хочет портить атмосферу, то спектакль продолжается и во время празднования премьеры – ведь даже самые умные ищут похвалы и одобрения. Режиссер, по слухам, скоро станет художественным руководителем. «Вы в своем уме?» – рявкаю я и ухожу в приступе самодовольного негодования – негодования столь сильного, что оно отторгает даже самых близких друзей.
Позже, уже в постели, вдруг вспоминаю еще одну сцену – словно занозу, которая дает о себе знать с запозданием. Один из воинов стоял в полуметре от меня и потому выбрал меня объектом своего пристального взгляда, который должен был казаться вопрошающим, манящим, устрашающим, пока Ахилл произносил свой монолог. Три, четыре, пять минут могут показаться вечностью, когда двое незнакомцев смотрят друг другу в глаза, словно в туннеле, ведущем от одного края к другому; театр словно растворяется, сцена как будто перестает быть пьесой, оставляя только нас двоих в почти невыносимой близости. Мне бы очень хотелось узнать, о чем думал и что чувствовал этот воин. Именно в этом и заключена суть театра, да и жизни тоже: тебя могут мучить четыре часа, но потом ниоткуда или даже случайно между двумя людьми возникает связь, настолько сильная, что ранит по крайней мере одного из них.
114
Каждый раз, когда я оказываюсь в Германии, я чувствую себя чужой, потому что встречаюсь с такой особенностью, которую не видела ни в своей семье, ни в другой стране мира – даже голландцы так не поступают. Эта немецкая черта кажется мне не просто странной, но абсолютно непостижимой, уродливой, как пьяные тосты, излишняя любовь к клубам, мясные нарезки и пивные животы. Даже старомодная «ментальность капó», которая, к счастью, постепенно уходит – когда кто-то кричит тебе вслед: «Это здесь запрещено!» – хотя нарушение порядка его совершенно не касается, – раздражает меня меньше. Особенно чужой я себя чувствую, когда за соседним столиком начинают делить счет. И не так, как это принято у итальянцев, когда каждый кладет примерно свою долю в общую кассу, оставляя немного на чай. Нет, здесь счет делится до последнего цента, и даже чаевые скрупулезно делятся поровну.
Причем делают это не бедные люди, которые вынуждены считать каждый цент, а состоятельные немцы в хороших ресторанах, где выпивают один бокал за другим и не отказываются от десерта. Вычисления, кто сколько должен заплатить, могут затянуться на десять,
