Последний человек в Европе - Деннис Гловер
Через несколько дней у него подскочила температура, ему запретили покидать дом.
* * *
Барнхилл, октябрь.
– А Драйберг? Он коммунист?
Его друг Риз покачал головой, стоя за мольбертом. Риз, вбухавший в Барнхилл уйму денег в надежде превратить ферму в доходное предприятие, стал здесь частым гостем – и начал новую карьеру, художника пейзажей.
– Нет.
– Наверняка подпольный партиец. А еще гомосе… – Он осекся на полуслове, чтобы не обижать Риза.
– Нет. Не партиец. Мои близкие друзья о нем бы знали. Можешь поверить.
Оруэлл перечеркнул звездочку рядом с именем Драйберга в блокноте на коленях. Он сидел в постели, с которой не вставал уже несколько недель.
– Пристли?
Риз покачал головой.
– О чем ты, он для этого слишком англичанин.
– Я слышал, он получает московское золото. Уж по крайней мере он побогаче большинства художников и писателей.
– С таким подходом и я коммунист, а это не так.
– Неубедительно. Оставлю звездочку. Что скажешь о Майкле Редгрейве? Который актер.
– Это уж натяжки, Джордж. В лучшем случае попутчик.
– Смоллетт? А! Вот его я оставлю, что ни говори, Риз. Эта свинья из МИ зарезала «Скотный двор». Только вопрос времени, когда его разоблачат[96]. – Оруэлл отбросил блокнот на кровать и взял пачку почты, которую принес Риз. Очередное письмо от Варбурга; он отложил его и открыл отчет от бухгалтера.
Риз откинулся и оглядел свою картину, уже почти готовую. Он писал сцену в духе комнаты Ван Гога в его Желтом доме: голые перекошенные половицы, протоптанный коврик, простой деревянный стул и строгая металлическая койка вроде походной. Он пытался запечатлеть грязь на стенах, пожелтевших от непрестанного курения Оруэлла и паров парафинового обогревателя, который теперь нельзя было выключать, потому что лето ушло окончательно.
– Я богат, – прохрипел Оруэлл и помахал Ризу открытым письмом. – Янки покупают «Скотный двор». – Он снова с недоверием взглянул на цифры. Доход за прошлый год: 7826 фунтов 8 шиллингов 7 пенсов. Не так уж давно он с трудом наскребал две сотни в год. Даже на ВВС, когда Айлин тоже работала, они жили дай бог на десятую часть этой суммы. Но теперь, когда он прикован к постели на далеком острове, где нечего купить, а в Британии в любом случае дефицит, деньги ничего не стоили. – Я бы все отдал за твердый доход в тысячу в год, чтобы не приходилось забивать голову паршивой журналистикой.
– Золотые слова.
Оруэлл взглянул на ботинки рядом с кроватью. Теперь, после случая с лодкой, у него осталась всего одна пара – и той пять лет, разваливается на ходу. Он заметил, что Риз тоже на них поглядывает.
– Я просил Варбурга прислать новые – должны же американские доллары принести хоть какую-то пользу. Даже стыдно вот так закупаться на свободном рынке, пока половина страны ходит босой и все копят талоны на одежду, но что поделать. – Он уставился на письмо от Варбурга, взял, думая, открывать или не открывать. – Опять издатель пишет.
– А! Ну и как работа над романом?
– Я загнал главного героя Уинстона, бедолагу, в подвал министерства любви и сейчас устрою ему ад.
– «Министерство любви» звучит не так уж страшно.
– Ха! Это не то, что ты думаешь. Там из человека вырезают любовь и надежду.
– Значит, ты почти закончил?
– Надеюсь к концу октября. По крайней мере, так я обещал Варбургу. На самом деле это только первый черновик, а у меня обычно уходит полгода, чтобы привести такой сырой текст к читаемому виду. Пока что это дикий бардак.
* * *
Ноябрь. Боль ввинчивалась в левый бок с такой силой, что он проснулся весь в поту и задыхаясь, словно кит, поднявшийся на поверхность с глубины в пятьсот морских саженей. Перевернулся на спину и попытался отдышаться. Понемногу делал все большие глотки воздуха – обычно по утрам это помогало. Но не в этот раз. Боль, словно штык, впивалась с каждым вдохом еще несколько минут. Легкие наполнялись всего лишь на две трети – и она тут же возвращалась. Было страшно, словно он тонул на суше.
И так каждое утро с того случая, когда он окунулся в омут. И каждое утро он умудрялся убедить себя, что просто надорвал мышцу в груди, пока греб или резал торф. Вчера он снова перетрудился, когда подстригал фруктовые деревья перед домом, пользуясь ясной погодой, хоть и стоял ужасный холод. Вот что такое старость, подумал он: постоянное сокращение физических возможностей, когда планка здоровья то и дело опускается, пока… ну, не остается ничего.
Боль вырвала его из сна. Золотую страну сменили вариации кошмара. В этот раз он шел в кромешной темени к стене черноты, за которой крылось что-то слишком ужасное, чтобы представить. Он знал, что там: сама бесконечность. Но не позволял себе об этом задуматься.
Он всего лишь достиг среднего возраста, а в его жизнь уже проникла тьма. Словно по его следу идет убийца. Кроме хронических одышек он стал худеть. А больше всего раздражало, что из-за боли стало труднее писать. Сейчас – практически невозможно. Даже ручка стала весить как гиря. Он утешал себя мыслью, что думать о романе – все равно что писать, но знал: ему повезет, если он дойдет хотя бы до второго черновика.
Скелет уже был. Уинстон совершил мыслепреступление, завязал обреченный роман с Джулией, вступил в Братство, узнал истину о предательстве революции и партийном манипулировании мышлением, языком и историей, потом перенес все ужасы министерства любви. Получалась очевидная пародия на сталинизм и бёрнемовский культ силы, но при всем безумии, что творилось в мире вокруг, Оруэлл допускал и то, что люди прочтут книгу буквально. В голову пришло, что пародия может слишком просто съехать в комедию, и, хотя он был не против юмора в книге, его избыток разбавил бы ужас, ради которого все и писалось. Оруэлл рисовал мир политического ужаса – но теперь понял, что в простых чертах это не передать. Ужас кроется где-то в тенях, и если мыслепреступления Уинстона вели к смерти, то во втором черновике надо донести до читателя, на что на самом деле похожа жизнь в тени этой смерти.
В первом черновике оставалось отредактировать всего пару сотен слов, после чего он передохнет и вернется на зиму в Лондон. Там можно
