Цепи меланхолии - Линда Сауле

– Боюсь, у тебя его нет, – произнесла Аманда.

– Торп не может отстранить меня от выставки, у меня в запасе как минимум месяц.

– Нет. Саатчи требует показать промежуточный результат, ты ведь не сдал эскизы? Давай я возьму одну из тех работ, что ты уже написал?

– Забудь. Можешь сжечь их или выбросить на помойку, эти картины ничего не стоят.

– Вот как?

– Я больше не пишу, как раньше.

– Как же ты теперь пишешь?

– Все, что нам преподавали в академии, – мусор, и ничего более. Я снова учусь, но теперь по-настоящему.

– Ты не всерьез.

– Еще как! – усмехнулся Чад.

– Я знаю, какие планы ты строил на финальный автопортрет, но если ты его не напишешь, то упустишь свой шанс. Тебе нужно показать хоть что-нибудь!

– Не могу заставить себя начать работу, – вздохнул Чад. – К тому же у меня каждый день уроки. Когда мне рисовать?

– Это же твой выпускной проект… Твой лучший автопортрет, ты же помнишь? – Аманда пристально взглянула на него, но Чад отвернулся, не желая признаваться, что и думать забыл о портрете. Жизнь в Бетлеме и события этой ночи отодвинули насущные задачи так далеко, что, вспомнив о них, он ощутил изумление. Неужели это и была его жизнь? Написание работ, сдача их в срок, конкуренция с другими художниками. Другое дело, Бетлем с его особым миром, в котором искусства больше, чем в любой из студий академии.

– О чем ты думаешь?

Чад пожал плечами и шумно вздохнул, пытаясь не показать Аманде, насколько отстранен в эту минуту.

– Когда они ждут картину? – спросил он.

– Крайний срок – через две недели. Ты успеешь? Если что, я прикрою тебя.

– Как?

– Уговорю Торпа, если нужно – объяснюсь с куратором из Саатчи. А ты подумай, может, стоит бросить все и вернуться, пока не поздно?

– Ты не понимаешь… – медленно произнес Чад. – В Бетлеме я многое понял. Когда я только собирался сюда, то рассчитывал на встречу с Оскаром, но им дело не ограничивается. Люди, живущие здесь, пациенты – художники, их способности необычайны. Ничего похожего я в жизни не встречал, да и ты, уверен, тоже. Здесь каждый второй – самородок. Благодаря им я пересмотрел свои взгляды на искусство, что-то произошло у меня внутри, и теперь там зреет замысел, который я обязан воплотить. Но еще слишком рано. Я только подбираюсь к знанию и не могу начать финальную работу, пока не пойму, как управлять этой силой.

– Но если ты не поторопишься, все окажется бессмысленным!

– Напротив, все обретет еще больший смысл. – Чад остановился, взял Аманду за плечи и, глядя сверху вниз, горячо зашептал: – Я и не жил до этого. Не творил. Всю свою жизнь я был неудачником, серийным убийцей холстов, и я презираю себя за то, что был так послушен. Можешь так и передать Торпу: я ненавижу его за то, что он внушил мне мысль, будто я должен кому-то угодить, чего-то достигнуть. Нет никакого успеха, Аманда, его не существует. Есть только искусство, вечное, как сама жизнь, и такое же необъятное. Его нельзя измерить ни победой, ни провалом, оно не нуждается ни в том, ни в другом. Для искусства любая оценка губительна! – Он перевел дух. – Ты работаешь в галерее; неужели веришь, что твое присутствие что-то изменит?

– Я просто делаю свою работу.

– Ты – лишь хранитель. Твоя функция заключается в том, чтобы передать картины в сохранности следующим хранителям. А те – другим. В то время пока создатели этих полотен отдыхают в могилах, мы, люди, рождаемся, касаемся произведения искусства и умираем, сохранив отпечатки красоты на сетчатке глаза. А картина двигается вперед, она будет радовать все новые сердца, освобождать уже другие души. И все это продлится бесконечно долго, так долго, что и вообразить страшно. Так могу ли я торопиться? Могу ли пойти на поводу у Торпа и отказаться от шанса научиться превращать функцию в искусство? Я не отвечал Торпу и не отвечу, потому что мое сердце переполнено брезгливостью к этому человеку. Он труслив и мелочен и не способен помочь мне. А главное, я презираю себя за то, что так долго позволял ему управлять мной. Но теперь все изменится, вот увидишь.

– Думаешь, ты ошибся? Когда решил стать художником.

– Я не жалею, что стал художником! Но ты не хуже меня понимаешь, что стоит за желанием творить, – ответил Чад и бросил на Аманду неопределенный взгляд. – Раньше мною правило тщеславие. Вот только теперь я уже не обманываюсь публикой и точно знаю, что ровно так, как ей плевать на тебя до, точно так же ей плевать и после. Мы ничтожества – ровно до той поры, пока другие не докажут обратное. А художник, он всего лишь функция.

– Ты и впрямь задумал всех удивить?

– Посмотрим, – проговорил Чад. – Но я точно знаю, что не хочу бродить вдоль могил, сокрушаясь о том, что появился на свет оправдывать чужие ожидания[28].

– Позавчера Шейн позвал меня домой, чтобы показать последнюю работу, а когда я пришла, предложил раздеться, сказал, что хочет написать мою обнаженную натуру, что только так я смогу понять его художественный потенциал. Глаза могут обмануть, говорил он, но тело не способно, особенно когда обнажено.

– И что ты сделала?

– Сказала, что не натурщица, что пришла только посмотреть его картины. Я заметила, что он дрожал, когда убирал с моего лица прядь волос, чтобы оценить, как падает свет.

– Почему ты не ушла?

– Шейн – творческий человек, он безобиден.

– Я могу поговорить с ним. Скажу, чтобы извинился.

Аманда потрясла головой и улыбнулась:

– Не нужно. Мне лишь хотелось признаться тебе, что, кажется, я совершаю ошибку. Его работы хороши, но они ничего не стоят. Шейн из тех художников, что только выглядят многообещающими. Ты совсем другой. Ты сам не знаешь, на что способен…

Чад поднял голову к высоко парящим облакам, украсившим синее небо. На лице его блуждала рассеянная улыбка, с которой он взял Аманду за плечо.

– Ты все делаешь правильно, – легко произнес он. – Чутье не подвело тебя. Шейн – отличный художник, он достоин славы, и ты сможешь добыть ее для него. А я справлюсь сам, это лишь мой путь, и ничей больше. Ты думаешь, мы бы сработались, но я не умею слушать советов и не нуждаюсь в них, я хочу наблюдать и учиться. Посмотри, как плохо на меня действуют обязательства