Цепи меланхолии - Линда Сауле
– Как странно, – пробормотал он. – Я мог бы поклясться…
Он в растерянности остановился посреди комнаты и вскинул голову, потому что вдруг снова услышал тихий звон колокольчика.
– Оскар Гиббс, – прошептал Чад. – Оскар!
Почему эта мысль, такая неразумная, пришла ему на ум? Но чем больше он прислушивался к внутреннему зову, тем более вероятной казалась эта догадка. Что невозможного в том, что Оскар пробрался в галерею в столь поздний час? Это вполне укладывалось в его образ жизни: он избегает людей; быть может, ночное время – его излюбленная пора, часы, которые он проводит наедине с искусством? Пробирается сюда, едва ночь опускается на Бетлем, и бродит среди холстов, разглядывая портреты, пейзажи и натюрморты, примечая тонкости, которые помогают ему творить. Неспроста Чада так поразило разнообразие полотен Оскара, он все никак не мог взять в толк, из какого источника насыщался Гиббс, но если тот проводит часы, рассматривая чужие работы, то, как истинный мастер, вполне мог бы вдохновляться ими.
Пациент вроде Оскара – гениальный, продуктивный творец, который прожил сорок лет в Бетлеме и, по-видимому, приговоренный остаться в нем до конца своих дней, – должен быть на особом счету, Арлин косвенно дала понять это, когда Чад упомянул Оскара в их первую встречу. Кто знает, быть может, преклонение Арлин перед искусством подтолкнуло ее на сделку с Оскаром. Как его лечащий врач и куратор арт-терапии, она могла позволить ему бывать здесь в неурочное время, уж она-то, как никто другой, должна была понимать, что художнику жизненно необходимо питать свой внутренний сад и хоть иногда обращать взор вовне.
Странное ощущение чужого присутствия не покидало Чада, и он в раздражении бросил взгляд на статую из белесого, в мелких оспинах, камня. До чего реалистична! Словно облепленный глиной человек с кратером рта, выпускающим наружу сдавленный стон. Гладкий череп без единого волоска, набрякший лоб и тяжелые надбровные дуги. На запястьях тугие железные кольца, а между ними – цепь из множества плотных звеньев, тронь – и услышишь, как они громыхнут.
– Безумец, – прошептал Чад. Человек, переставший понимать, что он человек. Его глаза полны страдания, а разум пылает огнем, зубы гниют, кожа источает смрад, тело корчится в агонии под мрачной пеленой, заслонившей сознание, оголенными рецепторами мозг пытается нащупать дорогу обратно. Все тщетно. Безумие поглотило его – невидимая стена отгородила от всего живого, погрузила в сумрак вечной ночи. Несчастный, один из сотен тысяч себе подобных, безмолвный, скованный невидимыми цепями, опутавшими волю, душу, сознание. Узник, заключенный в собственное тело – в темницу без выхода.
Чад старался, но не мог представить могущественную силу, способную сотворить с человеком это мрачное преображение. Его опыта и способности сопереживать не хватало на то, чтобы шагнуть дальше собственного воображения, и он рисовал себе страдания, едва понимая их истинный масштаб. Бывало, и он смотрел в зеркало, смотрел так долго, что, задерживая взгляд на чертах своего лица, вдруг переставал узнавать его – казалось, из отражения на него смотрит незнакомец. Торп был прав, говоря о вспышках неконтролируемого вдохновения, только теперь Чад как будто стал понимать, что тот имел в виду: хаотичный, непредсказуемый поток, который подхватывает и приподнимает над всем сущим, точно ничего и нет, кроме щедрого вихря и блуждающего странника, попавшего в него. В такие мгновения, когда в мансарду миссис Шелл пробивался лунный свет, Чад иногда ощущал, что под его кожей разгорается жаркое пламя. Требовательное желание заставляло его кругами шагать по комнате в поисках неведомого удовлетворения. В такие минуты он не знал, за что хвататься – за кисть, собственную плоть или ручку окна, дернув которую можно было высунуться наружу и охладить пылающую голову, подставив под чистый, прозрачный водопад ночного светила.
Чад смерил взглядом одну фигуру, а затем соседнюю. Узник буйного помешательства и узник меланхолии. Обреченные на вечные страдания. За сотни лет никому не удалось обуздать эту силу. Эти статуи – напоминание о человеческом бессилии, мистическая метаморфоза, чье проявление, как и истоки, непостижимо.
Слух Чада уловил отдаленный шум. Что-то двигалось за дальней стеной. Чад сделал шаг влево. Снова прислушался. Еще пара шагов. Снова звук. В три прыжка Чад оказался у стены, к которой была прислонена высокая картина в тяжелой раме. Под ней виднелось свободное пространство, в которое Чад заглянул и с удивлением обнаружил маленькую, не больше полутора метров высотой, дверь. Деревянная ручка ее была так отполирована, словно не было дня, когда бы ею не пользовались.
Он помедлил, затем нажал на ручку и толкнул дверь. Снова остановился, пытаясь разглядеть внутренности помещения, но было слишком темно. Запахи плесени и холодного камня дохнули на него, густая мгла приглашала сделать шаг, и Чад послушался, не прикрывая за собой двери, чтобы наружный свет помог ему сориентироваться.
Перед Чадом простирался узкий проход, который образовывали две каменные стены и низкий потолок. Коридор, уходящий вперед на неисчислимое количество метров.
– Эй! – крикнул Чад, и его неуверенный голос потонул в густом сумраке. Ни сквозняка, ни движения, застывшее облако неизвестности. Потайной ход. В Бетлеме имелся потайной ход! Наверное, это старый коридор, которым в прежние времена пользовались для переправки из одного корпуса в другой или для тайных перемещений пациентов благородного происхождения.
Он притаился, а затем стал медленно продвигаться вперед, скользя по стене. Пальцы его наткнулись на пучок липкой паутины, и с отвращением Чад отдернул руку. Как вдруг в напряженном безмолвии он уловил быстро удаляющиеся шаги, но они звучали так тихо и гулко, что казались биением пульса. Чад медлил. Некто явно не желал быть застигнутым. Сердце Чада застучало, на губах заплясала заговорщическая улыбка. Чудно! Он и не думал, что может спугнуть кого-то, ведь он сам находится здесь без разрешения и тоже хотел бы уйти незамеченным. Он снова двинулся по земляному, отдающему холодом полу, полагаясь на внутреннее чутье и руки, которыми водил перед собой. Кровь его кипела от волнения, он чувствовал, что ступил на запретную территорию, но интуиция твердила об одном: он должен настигнуть таинственного незнакомца.
– Оскар! – снова крикнул Чад и остановился, прислушиваясь. На мгновение шаги умолкли. – Прошу, не прячьтесь! Я ведь здесь только из-за вас!
Тишина. А затем вновь глухие семенящие шаги, и Чад услышал, как где-то в отдалении скрипнула, а затем туго закрылась дверь. Он больше
