Черный снег - Пол Линч
Хлев горит, сказала она.
Быстро провела она по волосам и на щеку себе нанесла полосу муки, будто помечена стала.
Покричи мальца, сказал он.
Оттиск ее лица у него на уме, пока бежал он. Мир его всё у́же, к зрению иного рода.
Хлев стоял под прямым углом к дому, здание, сложенное из камня, и на земле оно уже было, когда он ее покупал. В длину футов пятьдесят, со стойлами для скота, обитавшего там теперь на зимовье. Корм – на сеновале под старыми дубовыми балками. Закрывался хлев двустворчатой красной дверью в торце, в такую ширину, чтобы крупной скотине плечом к плечу не пройти, а потому внутрь и наружу гонять ее получалось небыстро. В уме он прикинул, что́ его там ожидает. Ну какого хера сейчас-то, в феврале, когда они еще не в полях? Пара месяцев – и все, проскочили бы. Он слышал, как пыхтит следом за ним Циклоп, напряг зрение за деревья, но ничего разглядеть не сумел, лишь то, что было прямо перед ним, серпантин древесных теней на тропе, словно шагнул он в ненастоящее, отринувшее всякое время, безразлично переписавшее все законы.
Выбрался он на пастбище и увидел спираль черного дыма, он скрыл дом, растекся, будто чернила каракатицы в воде. У хлева полыхал западный край крыши. Дым сочился из окон, словно вода, струящаяся задом наперед по камням, завивался вверх к крыше, где сочетался тошнотворным союзом с дымом потемней. Барнабас вбежал во двор и увидел, как Мэттью Пиплз налегает на длинный рычаг колонки. Здоровенны у него ручищи-деревья. Ведро на рыле у колоночного крана, вода в него плещет. Мэттью Пиплз повернулся к нему, лицо подсвечено словно бы яростью, и бросился бежать к пожару, замахнулся ведром и выплеснул в воздух реку. Вода летела краткий миг, сверкающая и до странного красивая, покуда не пала, угаснув, на крышу, будто камень встретился с океаном. Подбежал к нему Барнабас, схватил за плечо. Нахер, говорит. Потянул его за руку, показал. Подскочили они к дверям хлева и встали перед ними, лукавый дым-призрак сквозь щели, будто пожар-то совсем пустяковый. Глаза у Мэттью Пиплза вытаращились с видом того, кто плавать не умеет, а позван в воду. Он помотал Барнабасу головой – тот стоял да щурился на двери. Та мольба в глазах у Мэттью Пиплза, оставшаяся незамеченной, и постоял Барнабас, глядя на курившиеся двери, почувствовал, как на миг ноги подкосились, сорок три коровы внутри, вдохнул поглубже, заметил, как приближаются с поля к воротам Эскра с сыном, вот тут-то и положил он ладонь Мэттью Пиплзу на спину и подтолкнул его к дверям.
Может, дверной косяк повело от растекшегося жара: двери сотряслись, но не поддались. Мэттью Пиплз и на щеколду давил, и дерево пинал, и отзывалось оно содроганьем, какое рев огня глушил до немоты. Едва доносились до них голоса Билли и Эскры. Мэттью Пиплз отступил на шаг и нервно поискал глазами небо под клобуком вечера, надвигавшимся постепенно, однако увидал он небо, дымом отмененное, и тогда быком напер он на дверь, и дверь всосало нараспашку в неведомую темь, проглотившую напавшего на нее целиком, Барнабас – бегом следом, рубаха поддернута ко рту.
Разные запахи хлева устранены, будто и не существовало в нем ничего. Перечень запахов – птичьей гречихи, и навоза, и корма, вплетенный в дух, ими же творимый. Тяжелая прель сена. Сырой запах старого здания. Теперь же – лишь смрадный дух гари да воздух, прокопченный до невещественности грезы. Более же всего ужаснул их заполошный животный рокот. Скотина, запертая в своих стойлах, нагромоздилась друг на дружку, пытаясь выбраться. Как-то раз темным осенним днем Барнабас видел, как они растревожились и ударились в бегство, будто единое мыслящее существо, понеслись к хлеву в перерыве между ударами грома под тучами, что спускались им навстречу. Теперь же исторгали они отчаянный рев, какой никто не пожелал бы услышать. Барнабас ощутил руку Мэттью Пиплза у себя на плече, но не увидел его, почувствовал, как отпускает его рука, оттиск ее на нем по-прежнему. Призрачный очерк предметов, глаза режет от дыма, дыхание обмелело, будто от удара в живот. Он закашлялся и пал на колени, и тут услышал, как порождает пожар собственные звуки, низовое урчанье довольства, будто огонь нечто такое, что таится, тугое, и ждет, свернутое зловредными кольцами, и упивается, на волю выпущенное. Барнабасу пришлось прокрутить в уме устройство хлева, который знал он как свои пять пальцев, но, куда б ни полз, не мог отыскать стойла, не мог отыскать вообще ничего, руки на земле, а все равно никаких подсказок от поверхности, никаких опознавательных знаков или точек отсчета, словно все, что было, стерлось, а когда попытался отыскать он дверь, вообще ничего не стало видно, ни стен, ни света снаружи, ни человека, который с ним сюда вошел, и он позвал Мэттью Пиплза, едва слыша свой же голос, будто забили ему рот кляпом, и переполох, что охватил его тогда, подобен был взрыву света у него в уме.
Хватают его здоровенные руки. Ворот рубахи на шее петлей, и он почувствовал, как его волокут спиной вперед, прочь за двери хлева, а следом во двор, где и уложили на спину. Глаза, дымом поеденные, зажмурены, и резал их день-свет, не посмотреть на него. Лежал Барнабас на плитняке, голова бессловесно отвернута, и постепенно начал он видеть, мир – жидкая муть, клок неба пуст, как снежный дол, пока не разглядел, как марает небо темный дым. Долевая и уток его дыханья разметаны до грубой штопки.
Он глянул вверх, чтоб поблагодарить Мэттью Пиплза, но тот, кого увидел, был другой. Глазки-самородки соседа Питера Макдейда, один косой – на Барнабасе, второй наставлен куда-то повыше, словно видел он тень кого другого, кто мог бы Барнабаса побеспокоить. Морщины – ниточки смеха, что делали из рта его марионетку,
