Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Арсению потребовалось несколько секунд, чтобы оценить услышанное.

– Это двутональная тема… Она и в ля, и в ми… Всё переменчиво. Понимаешь?

Арсений не понимал, но очень хотел понять…

– А как ты думаешь, почему? – Дед говорил с артистической сомнабуличностью, словно в него вселились тени артистов МХАТа, когда-то живших в этом переулке в доме 1-а, называемом «Сверчок», в память о мхатовской постановке по роману Диккенса «Сверчок на печи».

– Я не знаю мудрости, годной для других,

Только мимолётности я влагаю в стих.

В каждой мимолётности вижу я миры,

Полные изменчивой радужной игры.

Не кляните, мудрые. Что вам до меня?

Я ведь только облачко, полное огня.

Я ведь только облачко. Видите: плыву.

И зову мечтателей. Вас я не зову!

Так себе стишки, как теперь кажется. Да и Бальмонт – эмигрант, полушарлатан… – Дед вдруг осёкся, как будто испугался наговорить лишнего. – Впрочем, дело не в Бальмонте, а в том, что именно эти его стихи вдохновили Прокофьева на цикл. Ты представляешь себе время, когда это сочинялось?! Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый год! Война, всё неустойчиво, все живут как по инерции, но эта инерция иногда такая мощная, что невозможно остановиться. Все впечатления мира потеряли логику и связь друг с другом. Всё по отдельности. Всё неуверенно. Все походят на младенцев, толком не осознавших, что родились, но уже что-то бормочущих. Почва уходит из-под ног. И скоро уйдёт совсем. Одной тональности нет. Это никакой не фригийский ми минор. Это и ми, и ля. И в то же время не ми и не ля.

Ни до, ни после того вечера Арсений не помнил деда таким отчаянно убедительным. Пока они шли по Герцена, чтобы повернуть на улицу Неждановой и замкнуть круг прогулки, дед ещё вспоминал, как они любили тут гулять с бабушкой, когда только познакомились, в 1924 году. Но это он уже говорил не для него, а для себя. Видимо, чтобы успокоиться.

Дома Арсений наконец сыграл первую «Мимолётность» как надо, с ощущением тревоги, которая, борясь с собой, к концу пьесы становится новой сияющей простотой.

Эта была их общая музыкальная победа. Настоящая, заслуженная, с тем чувством удовлетворения, когда немножко покалывает в животе, а грудь стиснута счастливым присутствием чего-то нездешнего.

И вот теперь, спустя столько лет, дед заиграл эту первую «Мимолётность».

Арсений аккуратно присел в кресло за спиной музицирующего старика, поражаясь, как не по-стариковски выглядит сзади его фигура: спина прямая и не напряжённая, плечи не дряблые, шея – с ровной окантовкой седых волос, благородно высокая, прямо для стоячего белого воротника концертной рубашки. Закончив первую «Мимолётность», Лев Семёнович снял руки с клавиатуры, повернулся к Арсению и, хитро прищурившись, спросил:

– Я тебя разбудил? – Потом, изменившись в лице и резко поднявшись, почти вскочив: – Ты же так замёрзнешь! Я тебе сейчас что-нибудь принесу…

Арсений сидел поёживаясь; странный, не холодный озноб волнами бежал по его телу, но это являлось свидетельством не болезни, а волнения, причём волнения исцеляющего. Музыка Прокофьева, насыщенно-нежная и по-человечески цельная, сейчас соединила в нём тот февральский день 1968 года, когда они с дедом кружили между улицами Горького и Герцена, с сегодняшним, в котором горечи накопилось хоть отбавляй, но прокофьевская двутональность понемногу эту горечь исчерпывала.

Он вдыхал запах мебели, ковровой пыли, обоев и робко, сам себе не веря, заклинал себя: «Я дома!» Совсем немного времени потребовалось, что изжить виноватое чувство «я гость». Или это самообман?

Дед между тем орудовал в шкафу, то доставая, то убирая обратно какие-то вещи. Наконец нашёл чёрный, весьма новый на вид, с белыми полосочками на брюках и свитере спортивный костюм.

– Вот! Твоя мама подарила мне его пять лет назад, на семидесятипятилетие, но я его так и не надевал. Мне кажется, тебе будет по размеру.

– К чему придумали эти чайники со свистком? – без всякого раздражения посетовал Лев Семёнович. – Такой отвратный писк. Но Светлана в восторге от него. Говорит, на редкость удобная вещь. Необъяснимо.

Они с Арсением уже в третий раз кипятили воду: всё никак не могли наговориться, всё никак не могли напиться чаю.

– Дед, а ты до сих пор каждое утро приседаешь немыслимое количество раз?

Арсений в извлечённом из гардеробного небытия спортивном костюме походил на члена какой-нибудь советской сборной в отпуске.

– А как же. – Дед разливал кипяток по чашкам, куда до этого плеснул насыщенной и пахучей заварки. – Ровно столько раз, сколько мне лет. Так положено…

– Ну, ты титан. – Арсений бросил в кружку два прямоугольничка кускового сахара.

Предложение деда побаловаться на кухне чайком Арсений воспринял с энтузиазмом. Он действительно озяб. Выпить чего-нибудь горячего явно не было лишним.

Окно в кухне, единственное в их квартире, выходило в то хаотичное скопление невысоких строений между их домом и домом на улице Горького, которое и двором-то не назовёшь. Войдя вслед за дедом на кухню, Арсений подошёл к изрисованному морозом оконному стеклу и засмотрелся вниз. Контуры непонятных кургузых зданий, около которых, сколько себя он помнил, гужевались дворники, грузчики, официанты, повара и прочая обслуга ресторана Дома композиторов, сверху смотрелись не так нелепо, как с земли, и даже содержали в сочетании своих линий намёки на некоторую гармонию. Сейчас на их низких крышах плотно лежал аккуратный снег, выравнивая и исправляя просчёты тех, кто все эти безобразия проектировал. Как давно он не наблюдал этой картины. Помнится, в Доме композиторов служил пожилой вахтёр Григорий, питавший к маленькому Арсению удивительную любовь, приводившую к тому, что у мальчика в карманах неизменно скапливались разные леденцы и ириски. Интересно, он ещё жив? Надо спросить у деда.

На вопрос Арсения о судьбе вахтёра Лев Семёнович ничего толком не ответил, сказал только, что давно его не видел.

Нынешний длинный, как многочастное произведение, разговор деда с внуком разительно отличался от тех, что они вели при своих тайных встречах в эти одиннадцать лет. В тех жило что-то незаконное, неправильное, порождающее недоговорённости, сводившее всё к простой идентификации факта общения, к констатации того, что им ещё есть о чём поболтать.

Теперь же они могли обсудить всё, что хотели.

Первым делом без обиняков Арсений выяснил у деда, как развивались события, пока он спал.

Лев Семёнович весьма подробно описал внуку, как мать звонила в Бакулевский, как нервничала перед этим звонком, как в итоге ей там сообщили, что Олега перевели в общую палату и завтра его можно будет навестить. Старому композитору надо было, чтобы Арсений зацепился за эту информацию и так, потихонечку, шаг за шагом, восстанавливал в