Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев
Он так дорожил каждой минутой их редкого общения, что портить их больше не собирался.
Арсений постепенно, осторожно высвобождался из власти сна и возвращался к реальности.
Как там отец? Надо позвонить врачу. У врача мрачная, какая-то церковная фамилия. Да и имя с отчеством немного чудные. Как же его зовут? Память не отвечала на зов.
Он с ним не знакомился. О нём ему сказали в справочной и велели справляться у него по телефону о состоянии больного.
Он записал номер на первом отыскавшемся клочке бумаги. Потом положил его в карман брюк. Ну да. А куда же ещё? А если он случайно где-нибудь выпал? Только бы не пропал. Этого ещё не хватало. Надо срочно удостовериться, что листочек не потерялся.
Арсений вылез из-под одеяла, стянул со стула брюки, сунул руку сначала в один карман, потом в другой и наконец вытащил сложенный вдвое неровный листок. Развернув его, обрадовался: Отпевалов Вениамин Аполлинарьевич. И ряд цифр. Надо звонить.
Он дотянулся до телефона, набрал номер.
Долгие длинные гудки.
Его босые ноги впитывали прохладу паркетного пола. Тапочки, которые ему утром дала мать, как назло не попадались на глаза. Наверное, под кроватью. Он нагнулся, пошарил рукой. Так и есть.
Вспомнилось, что Светлана Львовна предлагала ему пижаму.
Зря он отказался.
Пижама сейчас бы не помешала.
Рубашка, брюки и свитер, нежно обнимавшие спинку основательного стула, напоминали ему о том, что здесь он гость и ему когда-нибудь предстоит одеться и уйти.
Может, крикнуть мать и всё же попросить какую-нибудь домашнюю одежду? Димка, похоже, по росту такой же, как он, и наверняка у него что-нибудь имеется.
– Мама! – получилось неожиданно громко.
Непрочная тишина квартиры покачнулась от этого звука, как от мощной волны, а сам Арсений словно столкнул внутри себя под откос давно стоявший на запасном пути поезд.
Сколько лет он уже не звал её!
Пространству вокруг него потребовалось некоторое время, чтобы вобрать в себя его крик, а потом, будто из небытия, вернуть его негромкими фортепианными звуками «Мимолётности» Сергея Прокофьева.
Арсений, как был в майке и трусах, встал и, словно загипнотизированный, пошёл на это чуть неуклюжее чередование аккордов, быстро поняв, что дед играет не на своём рояле в кабинете, а на пианино, стоявшем в гостиной.
Инструмент идеально настроен, отметил Арсений.
Старый Норштейн неспроста выбрал именно эту «Мимолётность».
1968
Она давным-давно, как раз в год, когда родился Димка, никак у Арсения не получалась. Артоболевская задала Арсению несколько пьес из цикла, планируя, что он сыграет их на школьном концерте в честь 8 Марта. Арсений быстро справился с прокофьевскими квазивиртуозными штучками, играл бойко и пламенно, гармонично вплетая в музыкальный пир солнечного маэстро характерный сдержанный лиризм. Но только самая первая вещь никак не давалась. Особых технических каверз она не таила, но форма всё время разваливалась, особенно в начале. Как Артоболевская ни билась на уроке, всё впустую.
Лев Семёнович, конечно, слышал, что Арсений что-то не то творит с прокофьевскими замыслами, но полагал, что феноменальная музыкальная интуиция мальчика выведет его из этого лабиринта невнятицы.
Уже до концерта в честь Международного женского дня оставалось совсем чуть-чуть, а «Мимолётность» всё ускользала из-под пальцев Арсения, улетая от него на такое расстояние, с какого он не мог её различить, вобрать в себя во всей прихотливости аккордов, ангельской суеты сбивчивых мотивов, своевременности подголосков, тембровой полифоничности насыщенных нотных пластов.
И вот однажды дед, прямо посреди его домашних занятий, положил ему руку на плечо и предложил пойти прогуляться. Арсений недоуменно вскинул брови, запротестовал, мол, нет времени, концерт на носу, но Лев Семёнович настоял.
Тьма с привычной усталостью конца зимы уже воцарилась в вечной советской столице, воцарилась не как тиран, а как просвещённый монарх, оставив своим подданным белый свет фонарей, вялые проблески несколько сиротских и чересчур громоздких витрин и приглушённый свет домашних окон. Снег в том году скукожился непривычно рано и доживал свои дни во дворах, в углах домов, в основании своенравных городских возвышенностей. С одного из таких возвышений спускался их дом. Арсений, когда был маленький, даже удивлялся, почему дом не съезжает с этой горки, пока отец не объяснил ему, что есть такая наука – градостроение и она всё всегда предусматривает.
Дед и внук, выйдя из подъезда, свернули налево, и сразу оба чуть не полетели на коварно скользком предвесеннем асфальте. Неясно, кто кого удержал, дед внука или внук деда, но оба в итоге всё же устояли на ногах. Потом успокаивали друг друга, твердя, что надо быть осторожней в такую погоду.
Миновав край дома, они прошли красивую, но безбожно заброшенную церковь с нелепой табличкой около входа «Исторический архив». Чуть левее, через дорогу, темнело здание Центрального телеграфа, отталкивая от себя вечерний шелестяще-влажный воздух казённым освещением из громадных окон.
Дед не произносил ни одного слова, а Арсений послушно ждал. Он никогда не торопил взрослых, если догадывался, что они собираются поведать ему нечто важное.
Между тем Лев Семёнович остановился, задумался, поглядел в сторону близкой улицы Горького, где перемещались люди в основном с опущенными в землю глазами, куда-то мучительно спешащие и ничего вокруг не замечающие.
Они двинулись направо, где длинная улица Герцена только начинается.
Улица Огарёва обрастала своими домами постепенно, в разное время. После 1917 года новая власть приспосабливала старые городские усадьбы со всеми их флигелями под свои нужды: одни – в многонаселённые коммуналки, а другие – в гражданские и военные учреждения.
– А в какой тональности написана первая «Мимолётность»? – вдруг спросил Лев Семёнович, словно его обуял приступ склероза и он не в состоянии вспомнить то, что прекрасно раньше знал.
– Почему ты спрашиваешь, дедушка? – Арсений с тревогой впился глазами в упрямый профиль. – Ты что, забыл? Во фригийском ми миноре.
– А ты в этом уверен? – Лев Семёнович, не замедляя шага, повернулся к Арсению и подмигнул ему с дурацкой, как почудилось Арсению, фамильярностью.
Мальчик сосредоточился: что имеет в виду его дед, композитор, знавший Прокофьева лично? Сергей Сергеевич поделился с ним какой-то тайной? Но какой? Ми минор. Фригийский. Он проиграл пьесу в голове. Пьесу, почти уже ненавистную ему, никак в него не вмещающуюся и этим причиняющую боль.
– А тебе не кажется, что «ми» здесь не только первая, но и пятая ступень? – Лицо Льва Семёновича приняло
