Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Французский дипломат неуверенно огляделся, потом подошёл к посудному шкафу и открыл дверцу. Внутри стоял пузатый ребристый графин.

– Вот. Только водка. – Он снял стеклянную пробку, понюхал. – Да. Это водка… Вода, наверное, на кухне.

– А давайте водки выпьем? – предложила Прозорова… – Что уж теперь! Хуже точно не будет.

– Да. А то что-то холодно, – ответил Шнеерович снова за всех. – Интересно, когда Людмилу отпустят?

– Скорей бы, – откликнулась Прозорова. – Если сегодня она не вернётся, значит ей вменяют что-то серьёзное. И возможно, мы её никогда больше не увидим.

А в кабинете на Лубянке Аполлинарий Отпевалов сидел в наушниках и, светло и беспечно улыбаясь, слушал всё, что говорилось в квартире в Борисоглебском переулке.

Пока его план исполнялся неукоснительно.

Операция плавно входила в следующую фазу.

1985

После первого глотка коктейль «Шампань-коблер», так рекламируемый Аглаей, показался Димке отвратительным. Но сказать об этом девушке он побоялся. Её хорошее настроение обернулось для него испытанием, почти обузой, так он боялся ей его испортить.

– Ну, как тебе эта штука? – Аглая пока не прикоснулась к своей порции. – Понравилось?

– Угу. – Димка судорожно глотал слюну, чтобы заглушить во рту сладкий спиртовой привкус.

– Давай тогда хоть чокнемся. – Аглая подняла свой бокал и потянулась к Димке.

Он сделал то же самое, но чересчур поспешно, и потому два стеклянных сосуда столкнулись друг с другом на грани аварии.

Аглая смешно поморщилась:

– Ты медведь, Димка. В комитете комсомола, небось, не учат, как чокаться с девушкой.

Динская расхохоталась, а Димка надулся:

– Не буду тебе больше ничего рассказывать.

Совсем недавно он поведал ей, что его избрали в комитет комсомола школы, и она потом долго трясла его руку и называла «товарищ».

– Ладно. Не обижайся. У нас в консерватории тоже комитет комсомола есть. Дело это нужное, никто не спорит. Тем более сейчас всё меняться будет в стране.

В том, какие в стране должны произойти перемены, Аглая, разумеется, мало разбиралась. Разговоры на эту тему слышала только от отца с матерью. И теперь повторила их слова.

Момент, когда он почувствовал себя неожиданно раскованно, Димка пропустил и никак не связал его с воздействием спиртного. И вот они уже разговаривали как обычно, перескакивая с одного на другое, ничего не пытаясь скрыть или недосказать.

Влюблённость Димки в Аглаю не была пока ещё устроена плотски, её суть – подростковое желание восхищаться кем-то, боготворить, страдать от недоступности объекта и снова искать её благосклонности, мечтая о взаимности и боясь представить её.

Аглая уже имела сексуальный опыт, и довольно богатый. Но к Димке она испытывала нечто особое: его целомудрие, хоть она и до конца себе не признавалась в этом, заводило её. «Спать я с ним не буду, – убеждала она себя, – но как приятно, что он влюблён в меня, у него такие яркие и красивые губы, всё в нём такое свежее, его так тянет распробовать».

И в нём, и в ней скрывалась жажда единственно настоящего, принадлежащего только им. И, несмотря на разницу в возрасте и опыте, эта жажда их сближала.

И потому, когда они, возвращаясь домой, не сговариваясь, прильнули друг к другу, оба испытали одно: сейчас так надо. Сперва они даже не целовались, а совсем недолго касались друг друга губами, пока Аглая не отпихнула Димку с наигранным гневом, таким естественным перед физической близостью.

В подъезде, где принесённый ими запах зимы смешивался с теплом лестничной клетки, их поцелуи стали отчётливее, даже чуть жёстче, а объятия более крепкими и алчущими чего-то недостижимого. И если бы их не спугнул звук спускающегося лифта, они бы ещё долго не оторвались бы друг от друга.

На прощание он огорошил её:

– Забыл тебе рассказать. Сегодня Арсений приехал.

1985

Одиннадцать лет Арсений не был в этой квартире. За это время ещё два места претендовали на то, чтобы называться домом: их жильё на Куйбышева в Питере, где они прожили с отцом почти шесть лет, и теперешняя его «однушка» на Лесном. И там, и там он обустраивался вполне сносно, даже привязывался к стенам, вещам, цвету полов, узорам на обоях, но нигде не пахло так, как дома. Особенную остроту и пленительность этот запах обретает, когда возвращаешься откуда-то издалека после недолгой отлучки. Ведь из дому нельзя отлучаться надолго.

А Арсений отлучился.

И этот запах теперь не имеет к нему отношения.

11 лет.

Всего две единички рядом.

К ним ещё можно добавить полтора года предшествовавшего им ужаса, когда дом потерял все свои домашние качества, выплюнул из себя уют, превратившись в место распада. Почему дедушка не воспрепятствовал нарастающей трагедии, не вернул всё так, как было? У него бы получилось. Мощь и крепость его нрава сотворили бы чудо. Мать бы раскаялась, отец бы простил. Или наоборот. Потом, во время одной из их московских тайных встреч, Арсений решился на то, чтобы это прояснить. Дед помрачнел, потом посмотрел на Арсения с обидой, взглядом сообщая ему, что он не имеет право на такой вопрос, но всё же вымолвил:

– У меня было два варианта: или активно вмешаться в жизнь твоих родителей – чего я, кстати, никогда сознательно не делал, – но тогда твоя бабушка всё бы поняла, и это отравило бы всю её оставшуюся на тот момент уже очень короткую жизнь. Я надеюсь, ты не осудишь меня за то, что я выбрал второй. И она ушла от нас с ощущением, что оставляет дочь, зятя и внуков внутри счастья, для которого она, как ты знаешь, немало старалась.

Больше Арсений к этой теме в разговорах с дедушкой не возвращался. Сильно корил себя за то, что тогда так расстроил Льва Семёновича. Наверное, дед рассчитывал на его большую чуткость. А он…

Арсений, конечно, любил бабушку. Обычно, взрослея, люди не способны восстановить впечатления раннего детства, но он с почти неправдоподобной отчётливостью помнил её возню с ним, когда он был беспомощным крохой, то, как она брала его из люльки, качала, напевала, шептала что-то успокаивающее, её постоянное неумеренное беспокойство о нём, её звонкий, совсем молодой голос, искусно подражающий разным героям, когда она читала ему сказки, её напускную строгость к его режиму, которую она полагала абсолютно необходимой для воспитания мальчика. Он не верил, что она умрёт. Даже когда развитие болезни не оставляло шансов на благополучный исход. Не верил – и всё. Бабушка будет всегда. Как без неё?

Иногда, спустя годы, он мысленно благодарил мать за то, что она не пустила его и отца на похороны Марии Владимировны. Он не видел её мёртвой,