Сестры Шред - Бетси Лернер
Хант не находил себе места. Он вернулся домой со съемок в Ванкувере, а Олли не оказалось дома. Он обзвонил своих друзей и больницы Лос-Анджелеса. Он искал ее по ночным клубам и VIP-залам. Он звонил папе, маме и мне. Иногда по два раза в день и больше. Мы пытались убедить его – как самих себя когда-то – что она вернется. Олли ничего не могла с собой поделать. Ее уход не означал, что она его не любит.
– Откуда ты знаешь? – спросил Хант, когда я ему это сказала.
– Она всегда возвращается.
Через две недели его звонки прекратились.
– Вот сучка, – бросил он во время нашего последнего разговора и сразу же извинился за свои слова; в его голосе звучала смесь боли, неприятия и тревоги.
– Тут нет ничего личного, – заверила его я, прекрасно понимая, насколько жестокими, насколько бессердечными могли казаться действия Олли. – Трудно отделить человека от его болезни.
Хант промолчал.
– Ты же знаешь, что она больна, – продолжала я. – У нее бывают помутнения.
Снова тишина.
– Большую часть времени она одержима маниями, но иногда ее отпускает.
– У нее маниакально-депрессивный психоз? – По голосу Ханта было слышно, что он не знает, как относиться к услышанному.
– Или что-то в этом роде… Ну, то есть что-то с ней все-таки не так.
Мы сами не знали, что с ней. После Этого Учреждения Олли нигде не задерживалась, не проходила надлежащего обследования и никогда не принимала лекарства достаточно долго, чтобы они подействовали. Она находила мужчин, которые поддерживали ее манию или соглашались на нее: секс, приключения, возбуждение, разрушение опостылевшей жизни. А в периоды затишья она иногда отдыхала в Роксбери: занималась йогой, совершала длительные прогулки, помогала на кухне. Какое-то время она работала в заповеднике для диких мустангов в Южной Дакоте и занималась верховой ездой. Она прожила с Хантом дольше, чем с любым другим мужчиной.
– Ты для нее много значишь, – помолчав, добавила я.
– Какой же я идиот…
– Не ставь на ней крест, пожалуйста.
Марк вызывался помочь мне собрать вещи. Но это занятие чем-то напомнило мне разборку моей детской спальни, и я решила разделаться с этим сама: попрощаться со своей одинокой жизнью, какой бы она ни была унылой… и спокойной. Мою любимую кушетку забрал сосед снизу. Футон, лампы и несколько бытовых приборов я вынесла на улицу; они исчезли до того, как я принесла следующую партию. Вся моя одежда уместилась в двух чемоданах и спортивной сумке. Количество книг я ограничила тремя коробками, а учебники продала обратно в университетский книжный магазин, но сначала вывела свое имя на внутренней стороне обложки.
На верхней полке стенного шкафа я нашла шкатулку со своими детскими сокровищами. Я хотела выбросить ее, но вместо этого обернула упаковочной лентой, как капсулы времени, которые мы делали в пятом классе, чтобы их нашли будущие поколения. Я положила коробку в сумку, вместе с вазой, которую Джош когда-то купил на распродаже за пять долларов и наполнил подсолнухами. Когда я подметала квартиру перед уходом, метла зацепилась за что-то под кроватью. Я вытащила этот предмет ногой: запыленный конверт из плотной бумаги. Внутри оказался «ловец снов».
Марк выделил мне целый шкаф и половину комода в спальне. На комод рядом с фотографией Марка и его приятелей по колледжу, держащих перед собой банки с пивом, я поставила свою фотографию с выпускного вечера, на которой я была запечатлена с родителями. Я не знала, стоит ли доставать единственный имеющийся у меня снимок Олли. Марку я рассказала совсем немного: что у меня есть сестра, что она психически больна и у нее постоянные отношения с продюсером из Лос-Анджелеса.
Подробности Марка не интересовали: Олли не было в нашей жизни, и он не думал, что она может как-то повлиять на нас. На фотографии, сделанной на пикнике в компании моего отца, Олли широко улыбалась, стоя в обнимку с двумя шоферами, на ее длинных загорелых ногах были обрезанные джинсы, с поясом в стиле макраме. Посомневавшись немного, я все же показала снимок Марку.
– Как думаешь, она красивая? – спросила я трагическим тоном.
– В ней определенно что-то есть.
К моменту переезда к Марку я уже год ходила на сеансы терапии у Пола. Марк не понимал, зачем мне это нужно: «С тобой же все в порядке». Говоря о других людях и психиатрии в целом, он называл ее неким костылем. А мне сказал: «Ну ладно, если тебе это помогает». Я все время боялась, что проявится настоящая я – девочка без друзей, которая играла сама с собой в придуманные собой же игры. Девочка, которая ходила в кино со своим отцом, которая заедала печаль молочными батончиками и подолгу держала карамельки во рту, прежде чем проглотить их. Я отчаянно хотела избавиться от нее.
– Должна ли я принять себя такой, какая я есть, или мне нужно измениться? – донимала я Пола. – Я когда-нибудь перестану ей быть?
Если он не отвечал, я поддразнивала его:
– Что, сами не знаете?
Иногда я весь сеанс молчала. Время тянулось долго, приближались сумерки, а я не отрывала взгляд от каплевидных узоров на пестрых носках Пола, так что в конце концов они начинали расплываться, как амебы. В иных случаях я провоцировала его еще больше, бросая обидные упреки. Может, мне стоит обратиться к женщине-психотерапевту? Вы хоть кому-нибудь смогли помочь? У меня бывали приступы паранойи: я обвиняла Пола в том, что он знает обо мне то, чего не знаю я, и не говорит. Он сохранял спокойствие и отвечал, что перемены даются человеку нелегко, но он ничего от меня не скрывает.
– Так чем вы на самом деле занимаетесь? Хотя бы подскажите!
Однажды Пол, который очень редко высказывал свое мнение или предлагал путь решения, удивил меня заявлением:
– Нам нужно больше говорить о твоей сестре.
О чем тут говорить? Олли просто больна. Так мы с родителями говорили себе, так я сказала Ханту. Мы не могли призвать ее к ответственности. Хуже того, я не знала, как бороться с возникавшим время от времени страхом, что Олли вернется. Вернется, макнет меня в грязь лицом и испортит мне жизнь.
Марк почти каждый день работал допоздна. Я слышала, как он возвращается домой, задолго до того, как он показывался на глаза: вставлялся ключ в замок, поворачивалась ручка двери, портфель плюхался на тумбочку, шуршала почта. Потом он возглашал: «Эми, Эми, Эми! Где моя девочка?» Он знал, что я валяюсь либо на диване, либо в
