Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Она наблюдала за Габи с чувством, которому не могла найти имени, но это не мешало ему стоять комом в горле. Она не могла ни исторгнуть его, ни проглотить. И не могла его игнорировать. Это чувство не оставляло ее, за каким бы окном она ни сидела на корточках. Когда Габи приходила к Тобиасу, Канделария видела, как она стоит рядом с ним, не рискуя никуда опустить ни зад, ни туфли. Видно было, что ей неловко среди этого беспорядка и что ее, пожалуй, обескураживает орлиная маска с изогнутым клювом, похожим на крюк. Однако Габи всеми силами старалась сохранять нейтральное выражение лица, как человек, которому нужно одолжение, и он заставляет себя быть снисходительным к другому и закрывать глаза на то, что в ином случае счел бы неприемлемым. У больного Габи все время сидела, внимательно наблюдая за ним. Она не сводила с него глаз, думая о чем-то своем.
Со временем встречи Габи и Тобиаса перестали проходить в замкнутом пространстве его комнаты. Теперь Канделария видела, как они вдвоем углубляются в заросли на горе, и поскольку ей они присоединиться к прогулкам не давали, она себя убеждала, что они очень глупо смотрятся вместе: бескрылый орел, путающий сон с явью, и женщина, у которой одна нога на сантиметр короче другой, так что она может ходить только в своих специальных туфлях. На горе они пропадали часами, а под вечер возвращались с новыми растениями, разноцветными лягушками и неведомыми грибами.
Борясь со скукой, Канделария шпионила за сеньором Санторо, который к этому времени уже достроил стену вокруг своей комнаты, установил датчики движения, вкопал несколько рядов кольев, натянул между ними проволоку, а по ней пустил четочник. Лиана уже разрослась, щедро удобренная компостом, который производили черви в глубоких ямах, оставшихся от самозакапывания Санторо. Иногда он повторялся и лез в уже готовую яму, но чаще рыл новую. Очень скоро четочник раскрыл свои коробочки и выставил напоказ ярко-красные, почти рыжие семена; Канделария стала собирать их и нанизывать бусы, которые день ото дня становились все длиннее.
Невзначай она начала завоевывать доверие Эдгара после того, как однажды он сидел рядом и ей пришло в голову угостить его недоеденным яблоком. Увидев, с каким удовольствием ворон его клюет, она стала отдавать ему все свои яблочные огрызки. К счастью, яблоне-дичку, которую Габи пересадила под окно, удобрение пошло на пользу, и ее цветы уже превратились в яблочки, мельче обычных, но необыкновенно вкусные. Так что половину времени Канделария подглядывала, а половину — объедала яблоки с дерева, не дожидаясь, пока белки растащат их и, может быть, рассуют по веткам рядом с дозревающими авокадо.
Когда ей надоедало смотреть в окна, она искала общества матери, но убеждалась только, что в ее обществе еще скучнее. Если мать не лежала в пруду в окружении пиявок, то сидела у себя в комнате в окружении камней, у которых теперь помимо глаз были еще и рты, нарисованные красной помадой — подарком Канделарии. Она подумала, что мать не хочет понять, что из одного еще не следует другое, что обладать ртом и говорить — совсем разные вещи. Получалось странно: мать придумывала себе фантазии, чтобы жить, в то время как Канделария разрушала те фантазии, которые так старательно придумывал ее отец.
Так она поняла, что взрослеет, а вот мать, наоборот, стареет.
* * *
Крылья разбудили Канделарию в тот неопределенный час, когда достаточно темно, чтобы считать, что еще ночь, но вместе с тем уже достаточно светло, чтобы можно было утверждать, что уже светает. Это не было похоже на крылья дона Перпетуо, который, пролетая над головой, поднимал такой ветер, что взъерошивал ее рыжие волосы. Это не было похоже ни на пчелиную суету, ни на возбужденное хлопанье крыльев ворона, когда сеньор Санторо подзывал его криком. Нет. Это не было похоже ни на какие крылья, которые могла припомнить Канделария. Это был мягкий шелест, щекотный. Шелест цвета летнего неба. Голубой с одного края. Бурый с другого.
Он появлялся и исчезал, чтобы снова появиться и исчезнуть.
Шелест был голубой, такого же оттенка, который просачивался сквозь витражи и падал на плитки в патио. Непредсказуемый, как летние дожди или как путь листьев, падающих с дерева и отдающихся на волю ветра. Шелест был нежный, как вздох, и резвый, как танец. Он был почти как игра. Как праздник жизни. Шелест опустился ей на нос. Потом пропал. Коснулся ее руки. Ее лба. Пощекотал ей большой палец на ноге.
Раскрыть, закрыть. Блестящий, матовый.
Он напомнил ей, как покачиваются створки окон, через которые она подглядывает за постояльцами. Или как сходятся и расходятся руки, когда аплодируют. Вместе, врозь, вместе, врозь. Шелест запутался в ее растрепанной косе. Голубой на рыжем. Пощекотал ей лицо и босые ноги, вольные, как рыбки в ручье.
Она наконец как следует открыла глаза и обнаружила, что шелестит не одна пара крыльев, нет, в этом она ошибалась. Шелестело множество пар крыльев одновременно, повисших в пустом пространстве между кроватью и потолком. Нескончаемый шелест крыльев перемешивал воздух, которым она сейчас дышала. Крылья были бесчисленны, как всё, что невозможно сосчитать, и выросли в промежутке от одного до другого полнолуния. Но они не всегда были бабочками: сперва они были яйцами, потом гусеницами, а потом куколками. И наконец у них выросли крылья, обрекая их быть бабочками со всем хорошим и всем плохим, что влечет за собой самоопределение. Вот что за крылья шелестели голубым по всей комнате. Крылья, которые напомнили ей, сколько миновало времени.
Она подумала обо всем, что произошло с одного полнолуния до другого. И о том, чего не произошло. За это время в Парруке появился призрак, о котором она не знала ничего, даже имени. Габи звала его Борха, но Канделария, честно
