Собаки и волки - Ирен Немировски
– Нельзя забывать о том, в каких условиях она живет. Бедность, одиночество и в то же время осознание себя если не выше других, то, по крайней мере, в стороне от них, которое талант всегда дает тому, кому выпало несчастье им обладать. Я бы хотел помочь ей, Лоранс. Мы должны сделать так, чтобы о ней узнали. Надо как-нибудь устроить для нее вечер и пригласить наших друзей.
– Здесь? – спросила она, посмотрев на него.
– Конечно, здесь.
Лоранс ответила не сразу. Она поднялась со своего места и встала около камина, протянув руки к пламени.
– Нет, Гарри.
– Почему нет?
– Я не хочу оказывать этой девушке покровительство каким бы то ни было образом. Я не могу за нее ручаться: я ее не знаю.
– Ты говоришь о ней так, будто это бродяжка, которая обманом попала в богатый дом и может сбежать оттуда, стащив столовое серебро! – рассердился Гарри.
Она холодно посмотрела на него.
– Какой же ты вспыльчивый, Гарри!
– А ты подозреваешь ее в непорядочности! Это ты подозрительна и несправедлива! Почему ты относишься к таким людям как к ворам?
– Потому что я их не знаю. Двери своего дома не открывают людям, которых не знают, понимаешь? Ты купил ее картины, ты говорил о ней, ты сделал так, чтобы о ней узнали. Этого достаточно.
– Милостыня, но поданная через дверь, на пороге комнаты с хорошо натертым полом – как у ваших крестьян принято, – сказал он.
– Да. Разве ты не понимаешь, что это вопрос не столько благоразумия, сколько достоинства? И я не хочу обсуждать этот сегодняшний дешевый аттракцион, который был тебе так же противен, как и мне! Я принимаю в своем доме только тех, кого считаю друзьями, а не диковинными зверями.
Он встал и сделал несколько шагов по комнате.
– Лоранс, – сказал он наконец, возвращаясь к ней, – очень тебя прошу, не отказывай мне. Я был виноват перед этой девочкой, я…
– Что ты хочешь сказать? Ты ведь с ней не был раньше знаком.
– Да нет, я видел ее однажды… в моей стране, в нашей стране. Но, Лоранс, не проси меня объяснять тебе все это. Ты не можешь, ты не должна это понимать. Доверься мне. Позволь мне пригласить ее к нам, принять ее. Для меня это очень важно, Лоранс.
– Это просто прихоть.
– Так ты отказываешься? – воскликнул он.
– Она мне не нравится. Мне все в ней не нравится. Прости меня, Гарри, но ты сам говорил это много раз: эта специфически еврейская смесь наглости и подобострастия…
Она запнулась.
– Я шучу, – сказала она.
Он не ответил; его лицо внезапно осунулось и побледнело, губы задрожали.
– Гарри, я ненавижу нервных мужчин, – сказала она с некоторой резкостью, о которой, возможно, сама и не подозревала, – я привыкла к тому, что ты лучше владеешь собой.
– А тебе надо быть терпимее.
– Иногда ты становишься истеричным, это… крайне неприятно. Я это часто замечала.
Он замолчал, дрожа от ярости и уязвленной гордости. Выражение его лица было таким странным, таким ненавидящим, что Лоранс ощутила эту внезапную ненависть как удар по лицу, и договорила, инстинктивно защищаясь:
– Я замечала это в твоем сыне, только не понимала, что это исходит от тебя.
Действительно, ребенок своими приступами плача, преувеличенными вспышками радости и гнева демонстрировал неустойчивость характера, которая часто пугала их обоих. Руководствуясь женской интуицией, Лоранс выбрала наиболее болезненную для Гарри тему. Но как человек, чьей жизни угрожает направленное на него смертоносное оружие, уворачивается, рискуя тем не менее подставить под удар не менее важные и уязвимые части тела, так и он захотел любой ценой увести в сторону этот разговор и закричал:
– Ты ревнуешь? Так и скажи! Так будет лучше! Так будет достойнее!
– Ревную? К этой плохо одетой уродине?
– Я не считаю, что она уродина, – медленно сказал он с притворной наивностью.
– Если тебе могут нравиться такие женщины, как она, то я даже не буду пытаться с ними соперничать!
– И все же ты ревнуешь!
– Нет, сто раз нет, тысячу раз нет!
– Знаешь ли ты, – вдруг воскликнул он, – что она была влюблена в меня с самого детства, нашего детства в нашей стране? Помнишь ли ты книгу, которую мне прислали накануне нашей свадьбы, и мы так и не смогли выяснить, откуда она взялась? Знаешь ли ты, что это был ее подарок, потому что так она хотела хоть на мгновение занять мои мысли и отвлечь их от тебя?
– Если она действительно это сделала, то она с ума сошла, а если ты ею восхищаешься, если тебе это нравится, то ты такой же сумасшедший, как она.
– Я восхищаюсь ею и понимаю ее! Я мог бы сделать то же самое, когда был влюблен в тебя!
Бледные и дрожащие, они оба замолчали.
– Раз уж ты отказываешься принять ее здесь, – решительно произнес Гарри (от гнева черты его лица, казалось, заострились еще больше, мертвенно-бледные щеки стали тоньше, как будто втянулись), – я попрошу мою мать устроить для нее праздник. Можешь прийти или не приходить, как тебе будет угодно!
– У нее есть муж. Пригласишь и мужа?
– Почему бы и нет?
– Но ты же ничего о нем не знаешь! Ни откуда он взялся, ни что он из себя представляет! Ты собираешься иметь дело неизвестно с кем, с авантюристом?
– Разве ты не понимаешь, что именно твое отношение заставляет меня считать этого незнакомца и авантюриста братом?
– А меня, твою жену, – чужой, так что ли? Берегись, – она опять заговорила с нарастающей резкостью, – речь сейчас идет не просто о том, приглашать эту женщину или нет. Речь идет о расхождениях гораздо более глубоких, более серьезных!
– А! Так ты наконец поняла?
Она выкрикнула с болью в голосе:
– Значит, несмотря на все мои усилия, я так и не поняла, о чем ты думаешь, чего ты хочешь? Ты ведь это хотел сказать, так? Я думала, что ты счастлив.
– Нет, никогда, ни на час, ни на минуту, никогда!
Сам того не желая, он пронзительно закричал, его глаза горели. Он закрыл лицо руками и выбежал вон.
22
Ада лихорадочно одевалась. Она собиралась надеть простое черное платье. К счастью, все женские платья в этом году напоминали рубашки… Пришлось заплатить целую кучу денег за льняной воротничок, манжеты и шелковые чулки. Как приятно было их надеть! Она долго рассматривала свои туфли: каблуки не были стоптаны, но крепдешин немного потерся по краям:
