Собаки и волки - Ирен Немировски

маленький столик с пепельницей, начатой книгой и бокалом хереса к его креслу и зажгла лампу. Как грациозны все ее движения, в который раз подумал Гарри. Никто не умел так расставлять цветы, поправлять абажур и зажигать огонь, как она. В начале их брака Гарри думал, что никогда не устанет смотреть за тем, как она приходит и уходит, как делает самые простые вещи. Во время их тайной помолвки именно это он представлял себе чаще и охотнее всего: есть с ней за одним столом, молча любоваться ее освещенным лампой лицом, гулять рядом с ней. Получилось ли все так, как он надеялся? Разве бывает так, как мы надеемся? Конечно, он не был неблагодарным по отношению к Лоранс. Прежде всего он хотел сделать ее счастливой. Она была счастлива… Иногда слишком счастлива, слишком легко удовлетворялась красивым платьем, букетом свежих цветов, неожиданным подарком. Странно, он был благодарен ей за то, что она такая, но порой его мучили подозрения и беспокойство. Он не мог поверить, что ее желания действительно так легко исполнить. В первые дни их брака он постоянно спрашивал Лоранс с болезненной и неловкой настойчивостью, которая так ее раздражала (но она была мудрее его и заставляла его замолчать): «Ты действительно счастлива? Все ли точно так, как ты мечтала?» Но так ли уж была ей неведома эта неутолимая жажда счастья? Дорогая Лоранс… Он взял ее за руку, когда она протянула нож для разрезания бумаги, который он бессознательно искал (он даже не понял, что ищет его).

– Ты раньше меня понимаешь, что мне нужно, – сказал он.

Она улыбнулась.

– Я все время смотрю на тебя. Я читаю по твоему лицу, как моряк по форме облаков предсказывает шторм или шквал.

Такая доброта, такая заботливость, такой мягкий и ровный характер – она лучшая из женщин, подумал он. Почему он не мог придумать, что сказать ей, мог только произнести ласковым и спокойным тоном:

– Моя добрая Лоранс…

Он любил ее так страстно! А она деликатно, но немного насмешливо от него отстранялась. О, с очень нежной усмешкой, но все же. «Твоя восточная любовь, твоя дикарская любовь», – говорила она. Роза из французских садов иногда может жестоко исколоть жаждущие руки, которые слишком жадно стремятся ее схватить. Но он мог любить только страстно, безумно, с полной отдачей, а иначе… перестать любить. Они сидели рядом, ничего не говоря.

– Тебе нравится, что делает эта девушка? – спросила она, наклонившись к огню и рассеянно поигрывая нефритовым ожерельем. – Ты видел картину, которая стояла на мольберте, когда мы вошли? Это низкое небо, эти странные люди с завитыми прядями волос, обрамляющими лица, идущие по снегу за гробом, криво поставленным поперек саней?

– Похороны еврея, – сказал Гарри.

– Зловеще, тоскливо, ты не находишь? Кроме того, ничего нового. Мы уже сто раз видели эти оттенки серого и коричневого и этот серебристо-белый цвет.

– Но ты не знаешь, насколько это точно, насколько правдиво, – сказал Гарри, наклонившись к ней с неожиданным оживлением. – Ты не должна смотреть на это как ценитель живописи. Да, у нее слабая техника, но ее манера письма действует на меня так, что я забываю о картине и начинаю понимать, кто я есть. И это, несомненно, цель ее произведения. Странными, окольными путями я начинаю понимать, кто я…

Он замолчал.

– И все же, – продолжал он, проведя рукой по волосам Лоранс, – я никогда не видел ничего подобного. Я принадлежал к привилегированной категории, где мертвых хоронили с большей пышностью. Более того, меня так тщательно ограждали от любых болезненных впечатлений, что за все мое детство я, кажется, ни разу не видел ни мертвого человека, ни даже животное. Когда по улице проходила похоронная процессия, гувернантке приказывали всячески отвлекать мое внимание, но эта печаль, от которой меня так тщательно оберегали, – мне стоило только закрыть глаза, чтобы ее ощутить.

Он подумал: «И вот я снова чувствую ее…»

Он заговорил тихо и взволнованно:

– Да, Лоранс, хотя я этого и не видел собственными глазами, я знаю, что все это правда, в деталях и, прежде всего, по сути своей. Тот редкий снег, который падает прямо вниз, потому что нет ни малейшего дуновения ветра, это, должно быть, первый снег осени, он тонет в грязи, в лужах. Этот гроб, вспомни, как он стоит на санях? Неровно, косо, кое-как… Его не поставили аккуратно, его швырнули туда, как ненужную вещь, как камень. А те, кто идет за ним, пробираясь по глубоким рытвинам, ты рассмотрела их лица? Равнодушие к мертвым, которых слезы не оживят, никакой надежды на вечную жизнь и в то же время такое жадное внимание, такая страсть. На переднем плане ребенок с черными глазами в пол-лица, с маленькими худыми ножками; сколько я видел таких маленьких евреев, похожих на него! Даже я сам, чисто вымытый, лучше одетый, был таким же маленьким евреем, как он.

Она посмотрела на него и улыбнулась.

– Да ты бредишь, мой бедный Гарри… Я видела твои фотографии, когда тебе было семь или восемь лет, и уверяю тебя, ты совсем не был похож на персонажей мадам Ады Зиннер. Ты был кудрявым маленьким мальчиком, выглядел здоровым и очень счастливым, что живешь на свете, и прижимал к груди великолепную персидскую кошку.

На мгновение они замолчали.

– А как женщина, – спросил Гарри, продолжая машинально гладить Лоранс по волосам, – она тебе нравится как женщина?

Она колебалась, разрываясь между инстинктивной неприязнью к Аде и желанием быть лояльной, которое заставило ее честно сказать:

– Трудно говорить о ней как о женщине…

– Да, верно, она такая и есть, – вдруг воскликнул он, – я все думал, чем она отличается от других: в ней нет абсолютно ничего женственного. Она как ребенок. Дорогая моя Лоранс, окажись ты завтра на необитаемом острове, то когда пройдет первая растерянность, ты начнешь собирать перышки и ракушки, чтобы себя украсить – для меня, если бы я был с тобой, или в память обо мне, если бы я умер.

– Это правда. К счастью, – сказала Лоранс, – у этих девушек, этих иностранок нет ни чувств, ни сердца, ни даже кокетства.

– Ты так думаешь, дорогая?

– Честолюбие – да, – продолжала Лоранс с несвойственным ей раздражением. – В ней есть какая-то напускная скромность, смешанная с наглостью, мне это кажется очень неприятным.

Гарри слегка отшатнулся от нее, взял сигарету и сосредоточенно прикурил.

– Мне не кажется, – наконец сказал он, – что эта скромность полностью наигранная. Я вижу в ней прежде всего глубокое недоверие к себе и к другим.

– Почему недоверие? Мы принимаем