Собаки и волки - Ирен Немировски

– Он всегда в разъездах. По несколько месяцев подряд я не знаю, где он и что делает. Как бы то ни было, он по-прежнему мой единственный друг.

– Теперь у вас есть еще один, – пробормотал он, коснувшись ее руки.

Он был глубоко тронут. Если с Лоранс он с тревогой прислушивался к каждому слову, которое она произносила, и тщетно пытался себе представить, о чем она молчит, то здесь слова были не нужны: то, как она говорила, как смотрела на него, открывало ему самую суть ее души.

Бен снова и снова проходил мимо открытой двери. Он быстро шагал сквозь блестящую толпу, словно по вокзальному перрону. Всклокоченные волосы, сверкающие глаза, бледные щеки, резкие черты лица – его облик был необычным и странным.

Узнав Гарри, он направился к нему. Ада отошла в сторону и вернулась в гостиную. Кто-то заговорил с ней, и она робко ответила, не сводя глаз с Гарри и Бена. Чуть позже она увидела, как к ним подошел старик со смуглым лицом, большими черными глазами и крючковатым носом. Она догадалась, что это один из дядей Гарри. Итак, уже в который раз Бен своим пылом, своей страстью, своей наглостью добился того, чего хотел.

«Но и я тоже», – подумала она. Она снова с удивлением и любопытством посмотрела вокруг. Женщины были красивы и блестящи, мужчины элегантны, разговаривали легко и оживленно, но, несмотря на все это, от этого приема у Зиннеров до того танцевального утренника, который она видела раньше, было так же далеко, как от сна до реальности.

Она заметила, что Гарри опять подошел к ней.

Он спросил:

– Вам нравится?

– Да, – ответила она, – но снизу было видно лучше, увы!

23

Бен возвращался из Брюсселя. Это был канун какого-то религиозного праздника, и поезд был полон священников и детей, отправляющихся в паломничество на север Франции. Несколько часов пути Бен провел в коридоре, сидя на чужом чемодане, и спал глубоким сном, при каждом толчке ударяясь головой о железную стенку вагона. Он не чувствовал усталости, она владела им не больше, чем страх, голод или отчаяние, вернее, она перевозбуждала его до такой степени, что он забывал о том, как слаб физически. Когда ему приходилось испытывать слишком сильные чувства, то казалось, что в нем проявляется что-то сверхчеловеческое и он способен преодолеть любые испытания.

Поезд подъезжал к Парижу. Он проснулся. С презрительным любопытством он разглядывал людей, занимавших соседние купе. Какие они медлительные! Какие неповоротливые! Тащат за собой женщин, детей, узлы, чемоданы! Даже те, кому по роду деятельности приходилось бесконечно мотаться из одного города в другой, из одной страны в другую, как это до сих пор делал он сам, – коммивояжеры, странствующие фокусники, гастролирующие актеры – выглядели ошеломленными, неуклюжими и растерянными, тогда как для него все было одинаково. Ему было все равно, куда и в какие края он приехал – приезжая в ту или иную страну, он оставался равнодушным, а уезжал без сожаления. С самого детства ему при каждом удобном случае давали понять и почувствовать, что он не принадлежит никому и ничему. Что ж, им это удалось. (Думая обо всех остальных людях, Бен всегда называл их они – не совсем враги, уж точно не друзья, а какие-то непонятные создания.) Да, им удалось сделать из него удивительно свободное существо, избавленное от всех связывавших его пут. Тем лучше, что он ни к чему не был привязан, потому что если в Бене когда-нибудь проснется страсть к обладанию, ее будет нелегко утолить или забыть.

Он был уже на ногах, готов в одно мгновение, в то время как другие всё еще искали свои билеты, собирали детей, звали друзей и застегивали ошейники на собаках. Он путешествовал без чемодана: сунутые в карман старая пижама и кусок мыла, завернутый в газету, – больше ему ничего не было нужно. Поэтому он всегда был первым, всегда был готов отобрать бизнес у своих конкурентов. А потом они жаловались! Какая несправедливость! Им нужно было только поступать, как он! Разве он тратил время на то, чтобы нежиться в объятиях жены, пить кофе в постели, гладить кошку, крутить ручки на радиоприемнике, с полудня до двух часов медленно и благоговейно есть долго и тщательно приготовленный суп, как французы? Не то, чтобы он презирал такой образ жизни, совсем наоборот! Но он был ему чужд и непонятен. Он должен был спешить, гнаться за исполнением желания взять верх над другими, потому что знал, что, если потерпит поражение, то все, что ему останется сделать, – это исчезнуть. Кто будет беспокоиться о Бене? Кто поможет Бену подняться, если он упадет на самое дно? Кто залечит его раны? Только Ада… Да и то не из любви – никто не любил Бена, – а из сочувствия, из жалости. Что же касается остальных… Может быть, теперь все изменится? Он был на пути к счастью: им заинтересовались богачи Зиннеры. О, с осторожностью, не ставя себя в неловкое положение, свысока. Но ему было все равно, оказывают ему почтение или нет. Пусть старый Соломон, его родственник, даже не предложил ему сесть, когда принимал его у себя, но это не имело никакого значения. Если время от времени они будут бросать ему косточку, чтобы погрызть, – этого будет достаточно. Он работал увлеченно, потому что знал, что оба старика наблюдают за ним. Он почувствовал это еще до встречи с ними. Закостеневшие от прожитых лет, изнеженные роскошью, они все еще помнили о своем происхождении, и рвение и алчность Бена отвечали какой-то их давней склонности, которую они, возможно, уже не осознавали, которой, возможно, стыдились, но которая была более живой, чем все их высохшие старые кости. О! Пойти еще дальше, проникнуть в фирму, узнать ее внутреннюю кухню, ее тайны! Разве он, Бен, не более достоин стать их наследником, чем этот ненавистный юнец, этот Гарри?

Бен пробормотал себе под нос:

– Полегче, полегче…

Так он пытался держать в узде свое нетерпение. Но эта жажда немедленного успеха, эта горячность были одновременно и его силой, и его слабостью. Он уже видел себя в святая святых, рядом с Исааком и Соломоном, хозяином банка вместо Гарри! А сколько сделок было бы возможно! Какие великолепные операции! Мир уже не тот, что прежде. Какой смысл бережно копить деньги, жертвовать всем ради того, чтобы тебя уважали в свете, ради внешнего тщеславия в этом неустойчивом мире? Внезапные, дерзкие решения, миллионы, сделанные в одночасье и затем