Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева
Снег перестал сходить.
Показался бордовый дом напротив. Он деревянный, двухэтажный, многоквартирный, в середине гармошкой – проседает. Отстоял свое, но разве дойдут руки до него? Это в городах такие дома сносят и ставят новые из бетона и кирпича. В нашем поселке по-прежнему строят из дерева. Только теперь своими силами, каждый сам для себя. А бордовые многоквартирные так и будут стоять. И уйдут сами, но не сразу. Пока в них еще живут.
Во всю длину бордового дома между этажами тянется надпись. Теперь, когда снег перестал идти, а солнце осталось, белые буквы сияли:
БОРИТЕСЬ ЗА ПОСЕЛОК ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ.
* * *
Первым взял слово папин институтский друг.
Не из военного училища. У папы было второе образование – управленческое.
Бабушка еще у могилы просила показать ей этого друга.
– Это ты, правда? Как он любил к тебе ездить! Говорил, как ему у тебя хорошо! Баню твою хвалил. О сыне твоем рассказывал.
У могилы промолчал, а сейчас взял слово:
– Мы дружили. Вместе учились. А сошлись на том, что оба с Пинеги. Легко сошлись. Вот знаете, бывают люди, с которыми сразу сходишься. Это он. С моим сыном тоже быстро сошелся. А он у меня ох непростой. Мой сын пошел по его стопам. В том же военном училище. Очень хотел приехать, не отпустили. Ладно, пускай учится. Спасибо вам за сына.
И обратился к бабушке. Все выпили.
Вроде бы ничего такого не сказано, а многие не закусывали. Что-то стояло в горле.
И я взяла слово, хотя думала, сегодня буду молчать.
– У папы была отзывчивая душа. Она… – проглотила и продолжила: – Она отзывалась на любое горе вокруг. Помогала видеть в соседе соседа. В родне родню. Видеть людей вокруг. И отзываться на любой голос.
И что-то еще сказала. Про то, что папина душа, должно быть, останется здесь, на Пинеге. Ни о чем не болела его душа сильнее.
И все выпили будто с двойной силой. За папу. И за реку.
И кажется, с этой рюмкой ком в горле пробился не только у меня. Видела, многие наконец-то смогли закусить.
Принесли суп, следом горячее. Котлету из хлеба и пюре с подливой. Мясо жалеют, ясное дело. Пока по нашим дорогам довезешь, в два раза дороже будет. А хлеб свой пекут, чего жалеть.
Вторую зиму ресторан работает лишь под заказ – на юбилеи и поминки. А куда бы мы сегодня без него. Не надо варить, накрывать, мыть. Уже легче. Тем более рыбу можно свою принести – на столе было несколько широких блюд с пластанной щукой. На Пинеге почти в каждой семье найдется охотник или рыбак. Значит, мясо и рыба свои. Чаще, конечно, рыба.
Шел Великий пост. Не помню, чтобы в родне кто-то соблюдал. И я не приучена. Доедала вторую щучью голову. С детства умею даже с самыми костлявыми кусками справляться. А сейчас щучьи головы были для меня спасением – есть вроде бы нечего, а тарелка не пустая, бабушке за меня спокойнее. И главное, руки заняты, при деле. И голова тоже.
Слово взял близкий друг папы. Вместе со школы. Друг всю жизнь в поселке, а папа всегда стремился куда-то. Не потерялись. Самый близкий друг. Больше всего папа любил в лес ходить именно с ним.
Слова подбирались трудно, больше напоминали отрывки несвязных воспоминаний, но после них стало так светло на душе. И жизнь папы казалась такой длинной. А точнее, широкой и – как река – с притоками по обе стороны.
Завязался разговор на нашем конце стола. Стали вспоминать. Вместе.
Пропели вечную память.
Не помню, перед киселем или раньше. Я всего лишь второй раз на поминках, не знаю порядка. Бабушка, тетя и остальная родня были чаще, но все порядки забыли. Подсказывала женщина, которая поет на клиросе. Она пришла, хотя папе, можно сказать, чужой человек, может, и не были знакомы при жизни. Она сидела в конце стола, но лицом ко мне. И все подсказывала.
Вынесли гречневую кашу. Сладкую. По тарелке на семерых-восьмерых. Мы с бабушкой, тетями, дядями и сестрами еле осилили, но дочиста. Вскоре вынесли кисель. В середине посыпан сахаром. Я брала по краям. Вкусный кисель, ягодный. Тоже дочиста.
Ложки нужно сложить в тарелку из-под киселя. Потом пройти одной тряпкой весь стол. Ее передают против часовой стрелки. Левой рукой. Начинала я. Кто-то из родни, кажется, усмехнулся над этим обычаем. Остальные просто сделали как нужно. И помогали друг другу не перепутать руку. Нужно левой.
Тряпка вернулась к бабушке. Только теперь можно вставать из-за стола. Многие мужчины тут же вышли покурить. Кто-то просто вышел перед чаем.
Вынесли пироги. Белый и красный – с творогом и ягодами. Чай попили быстро.
Собрали еду, которая осталась. Помогли убрать посуду со стола. Нас с тетями и сестрами много – разве трудно? И скорее домой.
* * *
Дома у бабушки продолжали поминать.
Захожу в комнату, а там полный стол. На тумбочке в углу папина фотография, рядом стопка и кусок хлеба. В кресле коты спят друг на друге. Вовсю мужской разговор идет. Сослуживцы допытывают папиного друга со школы о том, как тут люди живут. Многие впервые в поселке и на Пинеге раньше не были.
– Я так понял, вы тут все рыбаки, охотники, что ли? А еще-то чего у вас есть?
– Да много чего. Лес там… много всего.
– Язык у них свой какой-то! Я не всегда понимал его, м-да… Пусть земля будет пухом. Чего, эт само, не у тещи на блинах, наливайте!
Налили, выпили не чокаясь. Папин школьный друг пока подобрал слова:
– Да мы и не замечаем язык-то. Когда в город ездим только. Помню, зашел там в магазин, вижу, ящик рыбацкий стоит. Говорю: «Можно пехтерь посмотреть?» Продавец на меня смотрит…
– А что за пехтерь?
– Во-во! И продавец так же! Это железный короб рыбацкий. У нас называют пехтерь.
– У нас кузов!
– А где-то, слышал, пестерь!
– А я как-то компьютер пришел покупать. Понимаю, что продавец по-русски говорит, но ничё не понимаю, ей-богу!
Снова налили, выпили.
Я давно хотела спросить, а тут хороший момент:
– А вам папа что-то рассказывал про жизнь там? Мне как-то мало…
– Да тоже без лишних слов. Говорил, с кем общался,
