Собаки и волки - Ирен Немировски
Вскоре они уже были у него в руках. Он положил их на стопку книг и погрузился в созерцание темного неба, низких лачуг, которые, казалось, колыхались под ветром. Какое острое, удивительное наслаждение – смотреть на горящий золотом сад. Северная весна, когда от ледяных туманов и бурь переходишь к упоительному, дивному лету… Как он мог это забыть!
– Неплохо, – сказал он вслух, пытаясь придать голосу как можно более равнодушную интонацию.
– Не правда ли? Очень неплохо, особенно если учесть, что речь идет о работе девушки, которой нет и двадцати лет. Но вы хорошо знаете ее, я полагаю?
– Я? Нет.
– Вы не видели ее имя?
Он даже не думал об этом. Теперь он разглядел в углу холста: «Ада Зиннер».
– Забавно, – сказал он, узнав свое собственное имя. – Девушка лет двадцати, говорите? И что она из себя представляет?
Букинист улыбнулся.
– Неужели? Вы не знаете, кто она?
– Конечно, не знаю. С какой стати?
– Потому что… Помните книгу, которую вам таинственным образом принесли несколько лет назад, прямо накануне вашей свадьбы? Ее купила та же молодая женщина.
– Не может быть! – удивленно воскликнул Гарри.
– Я ее сразу же узнал. Это темноволосая девушка, очень красивая, похожая на иностранку.
– Эти картины давно у вас?
– Несколько месяцев. Вы столько раз проходили мимо, так и не взглянув на них. Думаю, эта женщина так настаивала на том, чтобы я их взял, только потому что надеялась, что однажды, рано или поздно, вы их заметите. Отчасти поэтому я и согласился, а отчасти потому, что она была так настойчива… Я никогда не видел, чтобы кто-то был настолько убедителен. Невозможно было в конце концов не сдаться.
Гарри нахмурился. Он почти догадался, хотя и не связывал образ Ады с той маленькой девочкой, появившейся в его доме однажды во время погрома под снегом и ветром. Но он понимал, что она была соотечественницей и еврейкой. Конечно, в Париже ей было одиноко, и она цеплялась за имя богатого Зиннера, как за последнюю надежду. Как и все евреи, он гораздо болезненнее и глубже, чем христиане, негодовал из-за типично еврейских изъянов. И эта упорная энергия, эта почти дикая потребность получить желаемое, это слепое пренебрежение к тому, что могут подумать другие, – все это объединялось в его сознании под одним ярлыком: еврейская наглость.
У него не было ни малейшего желания встречаться с этой Адой Зиннер.
Он сказал продавцу:
– Я с удовольствием возьму эти две картины, но, пожалуйста, позаботьтесь о передаче денег и не говорите, что купил я. Эта девушка, должно быть, моя дальняя родственница, и у меня нет ни малейшего желания с ней знакомиться. Но картины мне нравятся. Спросите ее о цене.
20
У Гарри не было никакого желания знакомиться с Адой Зиннер, но он не мог перестать говорить о ее картинах и показывать их гостям; они притягивали, в них была дикая, странная, но настоящая поэзия. На обедах у Лоранс всегда находились люди, которые спрашивали про «картины неизвестной художницы». Гарри держал их дома, в прелестной комнате с окном причудливой формы, напоминавшей корзинку; дневной свет падал оттуда на эти два полотна с замечательной мягкостью.
Так имя Ады стало известно в мире, само существование которого было для нее столь же туманным, как далекая планета, тогда как сама она жила бедно и одиноко. Однажды друзья Гарри и Лоранс, обедавшие у них дома, сказали, что, в конце концов, у этой молодой женщины могут быть и другие работы, не менее интересные, чем эти, и хорошо бы на них посмотреть. Они предложили сходить к ней в студию, если она еще живет в Париже, если она еще жива. Было бы забавно, думали они, прийти к ней домой без предупреждения, заставить ее глаза блестеть от предвкушения удачи и славы, а потом уйти и сразу же забыть ее, если она не оправдает возложенных на нее надежд. Конечно, они так не говорили: они были полны добрых намерений, цивилизованны и доброжелательны, но любопытны и жаждали новых ощущений. И наконец, больше всего на свете они любили искусство. Не говорила ли одна из них, американка с румяными щеками и выкрашенными в белый цвет волосами: «Я не могу жить без музыки. Я бы бросила своего больного ребенка, чтобы поехать в Зальцбург и послушать „Маленькую ночную серенаду“». Она сама верила в то, что говорила, но в действительности не могла знать, что бы стала делать у постели больного ребенка: у нее были только собаки.
Гарри, сам не зная, почему, пытался отговорить их, но они, как дети, которым хочется увидеть что-то новое, были так полны энтузиазма, что в конце концов убедили хозяина дома.
– Да ну же, Гарри, ведь вы в восторге от картин этой девочки!
– Нет, не совсем. Мне кажется, она в равной мере талантлива и неумела, но в то же время у нее есть дикая и темная сторона…
– Это же как раз то, что вы любите…
Он не ответил. Как заставить их понять суеверный трепет, охвативший его при взгляде на эти картины, как при входе в заброшенный дом, где жили и умерли люди, когда-то знакомые, когда-то любимые? Но какой смысл говорить? Лучше было сдаться и вежливо ответить:
– Но я с удовольствием пойду, если вам так хочется.
Мужчины, с лицами, раскрасневшимися от долгого обеда и превосходных старых вин, подаваемых у Лоранс, и свежеприпудренные женщины отправились в квартиру Ады, адрес которой узнали у букиниста на улице Бель-Фей.
Они поднялись по пустой лестнице и позвонили в звонок. Ада открыла дверь. Она выглядит очень юной, почти как ребенок, подумали они. Надетая на ней короткая юбка еще больше усиливала это впечатление. Платью было несколько лет; тогда платья были очень короткими, выше колен. Как только Ада увидела незнакомцев, она вспомнила об этой злополучной юбке и покраснела, а ее глаза наполнились слезами. Вид у нее был несчастный, растерянный и недоверчивый; она сделала несколько шагов назад. Гарри увидел, как она посмотрела на него из-под тяжелых век – быстрый, сверкающий взгляд, который она тут же отвела, казалось, прося помощи у знакомых стен.
«Бедняжка», – подумал Гарри.
Он попытался успокоить ее и мягко сказал:
– Простите, что мы так вторглись в вашу студию, но я и мои спутники в восхищении от двух ваших небольших картин, которые я недавно купил. Мы хотели бы вам это сказать.
Она поблагодарила их. Ее голос сначала дрожал, но в конце короткой
