Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев
– Неплохо бы ознакомиться с подробностями. – Олег Александрович сразу проникся симпатией к этому уютному, внушающему надежду на то, что всё будет хорошо, эскулапу.
– Извольте. У вас был инфаркт. Этого достаточно? – Доктор засмеялся. – Давайте знакомиться. Меня зовут Вениамин Аполлинарьевич. Фамилия моя Отпевалов. Не очень подходящая для врача, но другой нет.
Бывает так: людям необходимо что-то обсудить друг с другом, но между ними столь плотное, будто залитое бетоном, пространство, что каждое их слово бьётся в него и отскакивает к ним обратно ушибленным и выхолощенным. А случается наоборот: между собеседниками образуется что-то наподобие воронки, которая принимает все слова и фразы, сцепляет их, создавая витиеватые цепочки взаимности, вьющиеся по красивым и законченным смысловым траекториям.
Ни Храповицкий, ни Отпевалов не отличались особой открытостью, не коллекционировали знакомых, не бросались сломя голову в новые дружбы, но обнаружили друг в друге того, с кем давно хотели пообщаться.
– Вам повезло. То, как вы рухнули, заметил дежурный милиционер около ЦК партии. Он немедля вызвал «скорую» по спецсвязи и сообщил врачам, откуда вы вышли. И они оперативно привезли вас к нам… – Отпевалов поправил очки.
– Моему сыну сообщили о том, что со мной?
– Да. Конечно. Он уже в Москве. Сегодня был здесь. Говорят, очень взволнован.
– Когда его ко мне пустят?
– Завтра. Сегодня лишние переживания ни к чему. Сейчас вам поставят капельницу. Потом вам бы лучше поспать. Рекомендую прислушаться к моим рекомендациям.
– Я согласен. Вы внушаете доверие.
– Никогда не слышал такого в свой адрес. – Отпевалов засмеялся. – Обычно это подразумевается само собой.
Пока медсестра, та самая, розовощёкая, рыжая и пахнущая табаком девица, пристраивала к вене Храповицкого иглу, Отпевалов наблюдал за этим, встав поодаль и скрестив руки на груди.
Конечно, врачебная этика не предполагает праздного времяпрепровождения с пациентом, а тем более с инфарктником, когда тому только поставили капельницу. Но Отпевалову сейчас было на это наплевать. Неодолимая сила тянула его к больному, и он снова сел около него и приступил к расспросам. И расспросы эти вовсе не касались здоровья Олега Александровича. Да и зачем спрашивать? Ясно, что кризис миновал. Предстояло долгое выздоровление. А возможно, и не такое уж долгое. Если сосуды ещё не окончательно изношены.
Храповицкого обрадовало то, что врач задержался. С ним он чувствовал себя много спокойней.
– Когда меня выпишут? – Храповицкий подтянулся на кровати повыше.
– Лежите спокойно, а то капельница выскочит. – Отпевалов обеспокоенно приподнялся, чтобы посмотреть, в порядке ли всё с иглой в вене. – Трудно сказать. Поглядим, как пойдёт выздоровление. Вы же молодой ещё! Зачем вам тут задерживаться надолго.
Они разговаривали вполголоса, чтобы не тревожить дремавших соседей Храповицкого по палате.
Литературоведу не терпелось выяснить все подробности своего состояния, однако этот настойчивый интерес наталкивался на сопротивление кардиолога. Он уводил беседу ближе к литературе, выведывал, на чём специализируется учёный, как он смотрит на современных писателей, кто из поэтов ему нравится. Храповицкий про себя удивлялся такому интересу, но отвечал весьма подробно.
Когда Отпевалову вчера утром сообщили, что к ним угодил с инфарктом заместитель директора Пушкинского Дома, он порядком разволновался. За всю свою многолетнюю врачебную практику он никогда не лечил филолога. Видимо, они от сердечных болезней сразу умирают.
Неужели можно будет показать кому-то свои стихи и получить наконец профессиональную оценку? Хотя сейчас рано об этом даже помышлять. Нынче пациенту точно не до его стихов. Но вдруг установится контакт? Случалось, что с некоторыми своими больными он доходил до полной откровенности. Надо расположить его к себе.
– Не сердитесь за хлопоты, что мы вам доставляем, – попросил вдруг Отпевалов. – Думаю, вы быстрее восстановитесь в отдельной палате. – Доктор улыбнулся почти торжествующе. – В самое ближайшее время вас туда переведут. Я сейчас дам такое распоряжение.
Прощаясь, Отпевалов сообщил, что о его здоровье ещё справлялась какая-то женщина.
– Кто же это? – удивился Олег Александрович.
– Представилась Светланой Львовной. Более ничего не скажу. Не в курсе. Мне дежурная сестра передала.
Храповицкий вздрогнул, будто по всему его телу прошёл разряд электрического тока.
Отпевалов всполошился:
– Что случилось? Плохо?
– Нет. – Олег Александрович через силу улыбнулся. – Всё в порядке.
Врач ещё побыл в палате некоторое время, чтобы убедиться в том, что не наступает новый кризис.
1949
Лапшин в ту новогоднюю ночь напился едва ли не впервые в жизни. Напился до потери себя, до дурковатой смелости, до бессмысленных сбивчивых откровений. Возможно, он так подсознательно готовил себя к тому, чтобы всё же рассекретить доносчицу. Но даже такой большой дозы алкоголя ему не хватило для того, чтобы решиться.
Надо сказать, что в ту ночь у Гудковой каждый был пьян по-своему.
Сенин-Волгин, обычно едкий, не упускающий случая кого-нибудь поддеть или указать кому-нибудь на его несовершенство, тогда от выпитого не ерепенился, а мрачнел, погружался в себя, лицо его томила безнадёжная тоска. Танечка Кулисова, наблюдая, как напивается её возлюбленный, тоже позволила себе пару рюмок, и ей завладела странная лёгкость: она перестала чему-либо сопротивляться, и то, что Лапшин глотал водку, как воду, её перестало пугать. Франсуа, друг и, по всей видимости, жених хозяйки, сначала всё время обнимал Людочку за плечи, держал её за руку, а потом уселся во главе стола, как кукла на самоваре, и время от времени задрёмывал, иногда смешно просыпаясь и непонимающе водя глазами туда-сюда. Света Норштейн пунцово раскраснелась, её чёрные густые волосы растрепались, будто в комнате дул сильный ветер, она всё время пыталась затеять с кем-то из гостей разговор, но ничего не выходило. В конце концов она надулась, отнесла свой стул в угол комнаты и села, уплетая за обе щёки испечённый Гудковой по случаю Нового года яблочный пирог.
Шнеерович и Генриетта Платова вдруг воспылали друг к другу симпатией. Общались в основном вдвоём, и чем дальше утекала ночь, тем чаще они выходили вместе покурить. Во дворе за сараем они целовались с каждым разом всё жарче и жарче, а Михаил всё больше позволял своим рукам под накинутым на молодое тело девушки полушубком.
Вера Прозорова, как всегда, красовалась, что-то с увлечением рассказывала о своих друзьях Рихтере и Пастернаке, о муже её тёти Генрихе Нейгаузе, о том, как она недавно была в Переделкино у Пастернаков и как там всё по-другому, не так, как везде. То, что её не слишком внимательно слушали, не сбивало её с толку. Она вещала с неоскудевающим энтузиазмом. Уже под утро в комнату к Гудковым ворвался пьяный сосед-инвалид и покусился на то, чтобы поцеловать Прозорову в губы. Хама выталкивали всей компанией.
Он кланялся и извинялся.
