Черный снег - Алексей Кабанов
Когда хоронили мать моего лучшего друга Андрея, нас, пятилетних ребятишек, оставили в автобусе.
Я понимал почему, чтобы мой друг не видел, как его мать забрасывают грязной осенней землёй. Он в это время возился на заднем сиденье, откручивал голыми руками большую гайку. Тогда я думал, что он просто не понимает того, что происходит, а я-то знал.
Я узнал это с самого утра, когда проснулся от стука в дверь. Это был отец Андрея. Он громко плакал и сказал: «Валя умерла, я сейчас приведу сына, только не надо ему ничего говорить».
Когда пришел Андрей, я уже был одет и сидел за столом, ждал его пить чай с малиновым вареньем.
Андрей был грустный, он молчал, не смотрел никому в глаза. Мы пили чай молча. Я, конечно, не выдержал и спросил: «А мама у тебя что сейчас делает?»
«Ночью она сильно болела, сосала сосульки, а сейчас спит в зале на столе».
Его маму положили на стол и связали руки на груди, я бегал смотрел украдкой.
Потом я часто думал о том, что чувствовала мать Андрея, жуя и глотая лёд в последнюю ночь свой жизни. Она умерла от рака горла, захлебнулась собственной кровью.
Когда мы стали взрослыми, я спросил Андрея, помнит ли он тот день, когда умерла мать, сказав, что я помню до самых мельчайших подробностей.
Андрей нехотя буркнул, что нет.
Обычно наша память стирает все наши негативные детские воспоминания, которые случились с нами до пяти лет, тем самым сохраняя нашу психику. Но мне показалось, что Андрей врёт, да и не попросил он рассказать подробностей.
Однажды в шкатулке, что осталась у него от бабушки, которую он всегда носил с собой, я увидел эту гайку, которую он открутил тогда, сидя в автобусе. Он тогда еще сломал ноготь на большом пальце, ноготь с тех пор рос немного в сторону, но он всем говорил, что повредил его ножовкой на уроке труда.
Наша компания была немного странной тем, что выбивалась из общепринятого ряда.
Это произошло по понятной для нас причине, но не ясной для других. Квартал наш был девчий, их было много, они были старше и бойчей. Когда мы были маленькими, мы были их детьми, а потом они не хотели нас отпускать с этого уровня. Мы многое узнавали от них, например, о бесконечности космоса, о том, как рождаются дети, и играли в их девичьи игры. В дочкиматери, в мужа и жену, но самая крутая игра, которую я помню, это была игра в доктора.
Сюжет был незамысловатый: идет война, тебя ранили, а девчонки-санитарки тащат тебя в кусты спасать от смерти. Лечение заключалось в том, чтобы снять с тебя штаны и положить тебе туда осколок от разбитой бутылки изпод лимонада. Пацаны сопротивлялись, но недолго. В ответ шел неоспоримый аргумент.
– А ты тоже покажи.
– Не покажу.
– И я тоже, – компромисс, как правило, всегда достигался. Жалко, что вожделенная цель разочаровывала пацанов.
–А у них там ничего и нету, – говорили они потом. Эта неразрешимая загадка сильно возбуждала. Мы гадали о том,как же девчонки писают. Тогда мы ещё верили в аиста, который принес нас родителям, некоторых нашли в капусте, других на стройке.
В то же время знали, что папка мамку по ночам обижает, так как сами неоднократно были свидетелями этому.
Я сразу начинал хныкать, жалуясь то на болящий живот, то мне надо было попить.
Нет, мне не было жалко мамку, я просто не хотел, чтобы у меня родился братик или сестрёнка и потом надо было с ними сидеть. Если у кого-то была младшая сестра или братик, мы их жалели.
Поколение 60-х годов имело одного или двух детей, редко у кого было трое. Их поколение не попало на войну, не хватило пару тройку лет. Они каким-то чудом, не имея связи с Западом, не зная их жизни, все равно поймали волну потребления. Хотя я же вру, имели они связь.
После войны на экранах страны появились трофейные киноленты, а затем пришел и американский кинематограф с его индивидуализмом, жаждой денег и стремлением к красивой жизни. Да и жизнь в стране советов потихоньку менялась. В колхозах стали давать паспорта, платить зарплату. В магазинах появился ширпотреб. На фоне восстановления страны стали строить жилье и давать людям квартиры. Фильм «С легким паром» произвел фурор, его стали показывать каждый год в новогоднюю ночь. Наверное, с тех пор жизнь не сильно изменилась, так как его транслируют до сих пор.
Жить становилось лучше с каждым годом, жизнь становилась веселей.
Гражданам страны советов хотелось жить новой, более интересной жизнью.
Многие уже не хотели больше «копаться» в пеленках с вечно орущими детьми. Мой отец, двадцать седьмого года рождения, чудом не попал на войну. Бабка зарезала телка и поделилась с председателем, который в метрике исправил дату рождения.
Бабка, конечно, действовала не столь нагло, ведь в ту пору детей в семьях было много, они часто умирали, и родители не очень гемороились с датой рождения.
–А ты Шурку когда родила?
–На Троицу, в аккурат сенокос был, мой ещё орал тогда: нашла время рожать, могла и погодить маленько.
Так что прикинуться с днём рождения было несложно, то ли на Казанскую, а может, и на Илью пророка.
Таким образом, папа на фронт не попал. Он работал в колхозе, возил солярку из города в деревню, в бочке на телеге, на худой, еле живой лошади. Я так и не спросил у него, была ли это кобыла или конь. А сейчас не у кого.
Работа была блатная; выгнал, запряг и в город, за сорок километров, а потом обратно. Как говорится, не бей лежачего. А что до мороза, дождя да вьюги, о таких мелочах в ту пору не думали. Да и на телеге под армяком можно было укрыться.
Боялся он только волков, что чудились ему в Мещерском лесу. Да, волки там были и выли, но не нападали, кажется, он их не видел ни разу. По дороге домой в лесу он собирал шишки. В деревне, кроме коровьего козяка, топить печь было нечем. А за валежник можно и в лагеря загреметь. Так они и выживали – шишки прекрасное топливо. Питались картошкой, репой, да была у них коровенка, за которую они платили большой налог. Сено ей
