Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

– Ваня, помнишь в Третьяковке? «Над вечным покоем» и «Золотая осень» – только наяву и неразделимо вместе! Разве не чудо, Ваня?

– Люба, мы были в Новой Третьяковке. Смотрели Малевича, не Левитана. Путаешь.

Любушка ничего не путала. Прошлая осень. Под зонтом в Лаврушинский переулок. Ваня мечтал увидеть Рублева. Потом наверх, к Левитану. «Гляди, это не живопись – поэзия». Скамейка посреди зала. Крепкое плечо Вани. Так и сидела бы всю жизнь.

А Ваня забыл. Любушка не обиделась, только вздрогнула: «А что еще сотрется из его памяти там, за границей степного солнца?» Любушке стало зябко. Подумала: «Ветер» – и закрыла окно.

Одна Любушка приметила поворот на Плёс, который мигом остался позади. Два лета подряд она проводила Яблочный Спас у подруги в левитановском Плёсе. Какие яблони над Волгой! На Севере таких не найти. Любушке так хотелось показать их Ване. Она писала ему стихи, посылала в конверте с веточкой:

Над вечернею Волгою алою

Запах яблочный плыл дотемна.

Как умела, его собирала я —

Для тебя, для тебя.

Тем временем небо чернело. Собирался дождь.

Урчало в животе у дяди Жени. Пора обедать.

VI

Дядя Женя был другом семьи.

По молодости чего не дружить – весело, шумно. А как заболел папа у Вани, ходить занемог, один друг и остался. Забежит дядя Женя в гости, закурит, байку затянет – хорошо сразу.

А с виду такой суровый. Брови – на все переднее зеркало. Спросонья Любушка даже вздрагивала. Но потом смотрела на руки дяди Жени, и становилось спокойно-спокойно. Они будто вылеплены, чтобы держать руль.

Иногда и лопату – землю он очень любил. Бывает, неделю пьет, но, как морковку полоть пора, – ни сорняка не пропустит. Каждый рядок на коленях выползает.

Разгорячили дядю Женю пустые поля за окном.

– Раньше соседские войны велись за каждую сотку. А нынче только и слышишь: «На кой она мне».

С обеих сторон дороги чернеет густой борщевик. Осенью люди жгли его, все равно ни конца ни края. Будто гнилые кресты – зонты у дороги.

По радио передают: «Наша армия наступает… новые земли…»

Тем временем к Нижегородчине подступал туман. Брал поля – одно за другим. Ни домов, ни кафе, ни заправок. И где теперь пообедать?

– Дядя Женя, резные окна! – разглядела сонная Любушка.

И правда – резное окно. Самовар пузатый да кот не меньше. Пустые столы и женщина в отчаянно нарядном фартуке.

– Говорите быстрей, у меня две руки.

А спешить было некуда. Столы пыльные. Ни души. Только кот все попрошайничал. Хозяйка мигом такое застолье устроила! Путники хлеб не просили, а она полбуханки нарезала.

«Какая печаль в этой женщине», – думалось Любушке.

«Какие здоровые порции!» – радовался горячим щам дядя Женя.

Хотели приметить кафе, но нет его на картах. Явилось оно из тумана – в туман и ушло. Спасибо вам, добрая женщина.

Машина неспешно пробиралась на ощупь. Фары – вспышки в тумане. Сквозь радио слышались голоса за окном. Людно в тумане, лопата звенит.

Заворчал дядя Женя:

– Странный здешний народ. Запоздали поля убирать. И погоду странную выбрали.

Резко туман отступил. Проезжали сельское кладбище.

– Да все против войны. Кому она, проклятая, нужна, – разошелся дядя Женя.

– Но раз мужчин собирают, значит нужна, – главным нужна, – не смолчала мама.

– Главным видней. Скажут воевать – пойду, куда денусь. Я присягу давал. Слово, как хошь, держать надо.

Ваня мигом отозвался:

– Дядь Жень, как же совесть…

– У нас в присяге про совесть не было. Дали приказ – шуруй, некогда обсуждать. Это тебе не наука, Ваня. Сказано убивать – иди, куда деваться.

Дело было к ночи. Радио все трещало, чтоб дядя Женя не уснул. А утром сам себя развлекал. Без остановки говорил о помидорах, что народились летом. О здоровенной щуке, что клюнула на Кенозере. О старой, но крепкой удочке, по которой тоска взяла.

«Хорошо, что пропало радио», – думалось Любушке.

VII

Закат вскрывал все живое.

Горизонт предельно красный. Лес бы укрыл, защитил. В оголенных полях, казалось, подсолнухи гасли один за другим.

И вот – поле потухших подсолнухов.

«И зачем я взял ее с собой? Погаснет Люба вдали от леса».

Ваня знал: граница степного солнца незримо близко. За ней – страна Солнца, где вода дождевая дороже любых монет. Болот и в помине нет. А Любушка прибежит, бывало, с корзиной клюквы.

– Отвела я душу на болоте. До чего ж оно говоркóе! Делаю шаг – отзывается. Привечает. С ноги на ногу перекатываюсь – ажно хлюпает! Движется, Ванечка, дышит со мной болото! По науке так не бывает, верно?

Ваня много читал о стране Солнца. Говорят, города друг на друга издалека смотрят. До того ясная земля – истинно солнечного цвета. И глаза у людей – раскаленные степи. Коней уважают – как на Севере.

На рассвете показалась Чувашия.

– Бе-е-е.

Стадо овечек кружило у заброшенного магазина с надписью «Хӑтлӑх».[6] До того голосистые, никаких петухов не слышно.

– Эки говоруши выискались! Малы-маляшши, да э́сколь высокóньки ихни голосишша-то, – вдруг заговорила Любушка на языке родной реки Пинеги.

Затормозил дядя Женя, любопытно стало, что за овечки такие.

Ходят себе кругами, ходят. Сами себе на уме. Будто и нет большой дороги поблизости.

В кругу овечек заслышалась музыка:

Уй варринче, лаштра юман,

Атте тесе, ай, кайрам та.

Килех ывлам, ай, темере,

Чун, хурланче, макартам та.

Из круга выходит старушка – ростом не выше овечек.

«Какая тоска в этом голосе», – думалось Любушке. Нежданно-негаданно встретились их глаза. Брусничный лист и черная рябина. Ни слова, ни звука – лишь песня в ответ:

Що-то во нонешном да во годи

Тежело жить да во народи.

Молодому да человеку,

Молодому да холостому.

Що из Питеру, из Сенату,

Скора почта да прибегала,

С государевыма да указми,

Со указми да со приказми.

Всё указы да процитали,

По губерням да россылали,

По меленьким да воло́скам.

Молодых-то робят имали,

Резвы ножицьки да свезали,

Белы руцюшки да сковали,

В дубовы-ти сани валили,

Во Архангельской отвозили,

Все под меру да становили.

Медна мероцька забреньцяла…

Большая дорога настойчиво зазывала. Исчезали стадо овечек, низенькая чувашка и пинежская рекрутская песня – так и осталась она отголоском в далеких землях.

Впереди – продувные просторы.

Дядя Женя по березам приметил, откуда ветер чаще дует:

– Дружно березы склонились, покорно. Не то что наша северная лиственница. Пустит корни – кажется, вся земля в округе на ней и держится. Люблю ее. Мало теперь на Севере настоящей