Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес

И ни при каких обстоятельствах нельзя слишком плохо отзываться о матери. Esas son cosas del diablo. Но ведь «слишком» – это такое субъективное понятие.

– Можешь себе представить, что ты живешь так, будто на дворе пятидесятые годы? А ведь она в пятидесятые еще даже не родилась!

– Мама, – вновь произносит Фелиситас, на этот раз чуть громче.

– И не дай бог тебе хоть раз совершить ошибку, потому что прощения не будет, – не унимается Ангустиас. В горле у нее пересохло, но щеки влажные от слез. – Ошибки недопустимы, ведь…

– Я и есть та самая ошибка? – перебивает ее Фелиситас. Она хмурится, но голос ее звучит спокойно и невозмутимо.

– Что? – Ангустиас с растерянным видом поворачивается к дочери. – Нет!

– Тогда о какой ошибке ты говоришь?

Ангустиас несколько раз открывает и закрывает рот и наконец произносит:

– Просто… просто обо всем, что я делала, всякие ме…

– Нет. Ты говоришь о том, что забеременела, так ведь? Забеременела мной.

Ангустиас издает небрежный смешок:

– Ну да. Но ее разозлил сам факт, что я забеременела. Тобой, не тобой, неважно. Она злилась на меня, а не на тебя.

– Ладно, – говорит Фелиситас, вставая и задвигая стул. – Только ты уже не беременна, а я-то здесь. И вы обе до сих пор злитесь. Так в чем или в ком, по-твоему, ошибка?

Фелиситас решительно уходит в гостиную, выключает свет и падает на диван. Она закутывается в одеяло и зарывается лицом между диванными подушками. На удивленный возглас Ангустиас «Вы обе?» она не реагирует.

Ангустиас даже не пытается заснуть. Она знает, что попытки ни к чему не приведут. Чтобы как-то отвлечься, она вновь принимается наводить порядок на кухне, а когда это не помогает, выходит на задний дворик и садится в металлическое кресло-качалку, стоящее напротив засохшего палисадника.

Она сама и есть ошибка. Ангустиас никогда не задумывается о том, как ее слова воспринимают другие. Мать была права. Calladita se ve más bonita.

Раскачиваясь взад-вперед, она вдруг замечает перевернутый керамический горшок на краю бетонного пола. Ангустиас встает, протягивает руку и поднимает его. С горшка сыплется пепел. Часть его разлетается по палисаднику, подхваченная легким весенним ветерком. Оказывается, мать снова курила.

Ольвидо честно призналась Ангустиас, что когда-то курила, и очень гордилась тем, что смогла в один момент бросить, когда забеременела. Впервые узнав о прежних привычках матери, Ангустиас упрекнула ее. Как она может запрещать ей пробовать наркотики, если сама была курильщицей?

– Тогда было совсем другое время, – сказала Ольвидо. – И с тех пор я даже не притрагивалась к сигаретам.

У Ангустиас жмет в груди, как будто что-то давит на легкие. Когда же это началось? – думает она и водит пальцем по осевшему пеплу. Когда мать уехала из Долины? Когда Ангустиас сбежала из дома? Когда сказала ей о том, что беременна?

Слезы Ангустиас падают на бетон, постепенно образуя струйку, которая смывает пепел с крыльца и стекает в траву.

Кап, кап, кап…

Внезапно в голову Ангустиас приходит мысль, заглушающая ее плач. Она решает разбудить Фелиситас, но быстро передумывает, опасаясь новой ссоры. Вместо этого она звонит Самаре, и, как только вешает трубку, та принимается за дело. Следуя полученным указаниям, Самара обзванивает всех горожан и сообщает, что похороны Ольвидо откладываются на неопределенный срок.

А на том месте, куда стекали смешанные с пеплом слезы, начинают прорастать крошечные травинки, оттесняя сухие листья. К утру палисадник у дома Ольвидо покрывается сочной зеленью и оживает.

Глава 20

Фелиситас

Проснувшись ранним утром в понедельник, Фелиситас чувствует себя совершенно разбитой. В доме темно, солнце еще не встало, но звонит будильник, и надо выключить его, пока он не разбудил маму. Фелиситас тянется через журнальный столик, хватает телефон и отключает звук. Ангустиас продолжает лежать безмолвно и неподвижно, но через несколько минут просыпается.

– Почему ты так рано встала? – спрашивает она, когда Фелиситас уже почти одета и явно намеревается провести этот день по собственному плану. Не открывая глаз, Ангустиас шарит вокруг, пока не понимает, что телефон лежит на столике. Яркий белый свет освещает ее полусонное лицо. – Еще и семи нет.

– Я иду в школу с Густаво, – сообщает Фелиситас, завязывая шнурки.

Ангустиас вскакивает так быстро, что чуть не падает.

– Что? Зачем? Что за глупости! Зачем тебе идти в школу? Ты туда даже не зачислена, и я не давала тебе разрешения.

– А я не давала тебе разрешения забирать меня из школы, – огрызается Фелиситас.

– Мне не нужно твое разрешение. Я твоя мать. И мне пришлось так поступить. Твоя бабушка умерла.

В этом-то и проблема. Фелиситас надоело быть передатчиком информации, личной помощницей и девочкой для битья. В школу Ольвидо за ней не увяжется. Она предпочтет остаться рядом со своей дочерью, хотя и злится на нее.

– Ты не отключила будильник, – говорит Фелиситас, направляясь к двери. – Если тебе от этого станет легче, может, это знак, что мне стоит пойти в школу.

– Или знак, что ты должна провести этот день со мной, – настаивает Ангустиас, шаркая следом за дочерью. – Я позже снова поеду в похоронное бюро. Наши планы меняются. Я знаю, как нам отвезти бабушку в Мексику.

– Отлично, – без энтузиазма реагирует Фелиситас, выходя из дома. – Расскажешь о своем новом плане, когда я вернусь.

– Фелиситас! – кричит Ангустиас, стоя в дверях.

Уже на середине улицы Фелиситас разворачивается.

– Ты правда хочешь быть родителем, который советует своему ребенку не ходить в школу? – громко кричит она, чтобы соседи слышали. – А что потом? Угостишь меня алкоголем и наркотиками потяжелее?

Ангустиас раздраженно хлопает дверью, но Фелиситас чувствует, что она смотрит в окно. И действительно, когда Самара открывает ей и узнает, что Фелиситас хочет пойти в школу с Густаво, она заглядывает Фелиситас через плечо и улыбается той широкой улыбкой, которой впервые приветствовала их той ночью. Она машет рукой и встает на цыпочки. Фелиситас оборачивается. На лице матери, наполовину скрытом бликами восходящего солнца, никакой улыбки в ответ.

– Ты завтракала? – спрашивает Самара. – Мама не собирается зайти?

– «Нет» и «нет», – говорит Фелиситас. – Она неважно себя чувствует. Ей… грустно. (Самара виновато кивает.) Думаю, она хочет побыть одна.

Продолжая кивать, Самара ведет Фелиситас в дом и говорит: «Я ей напишу». Фелиситас невольно чувствует зависть. Она тоже хочет побыть одна, но от нежелательной компании ей придется скрываться в толпе, причем в самой ужасной – толпе школьников.

Свой первый день в школе в качестве новенькой Фелиситас проживала шесть с половиной раз. Половина случилась во втором полугодии третьего класса, когда